Ермаков = Солдатские сказы = Витковская = 25.07

- Бобко! Бобонько!-сам рыжего калачом манит, щиплет корочку. А под мышкой капустный кочан обитается.

Подманил, прикормил, и, пока занялся тот калачом, Афанасей успел обкорнать ему шубу-то. Отстригнет клок- вихор густопсовины, обмакнет корневищами в клей и прижамкнет его на холстинку.

- Искусство требует жертвов,- приговаривает кобелю в утешение. И так славно спроворил он этот парик, так уладил его, уложил, расчесал, гривку к шее спустил - ну вот явственный, видимый поп. Псиной с клеем маленько, конешно, попахивает, но к такой ирунде наш актив не принюхивался. Не то что теперешние. Пудру им подавай, пуховитой бумаги, тона и полутона. Капель вкапни в глаза, чтоб зрачки обалдели. Мы-то, помню, сажей с заслонки тона наводили, краской - чулки бабы красили, румянцы - ожгу, берегись! Овчинными да кудельными бородами исказим себя черт не знай во что - э-эхх, весельюшко!!!

Ладно...

В назначенный день полнехонькая читальня народу натискалась. Раздвинули занавес, и пошла сцена: зажиточный прихожанин попотчевать вздумал попа. Полно блюдо ему - мол, не бедно живем - осетринной икры выставляет. А была, вам скажу, не икра, была каша пшенная заварена, с черникой для виду намешанная.

- Отведуйте, батюшка,- вилку попу подает.

Поп вилку прочь, а берет здоровенную ложку. Зачерпнет с горой, рот заранее разверзит, и пошло в пищий тракт, в благосытности. Одну ложку, вторую... девятую... Сутки целые перед тем спектаклем я постовался, для правдивости образа.

Дальше так была сцена составлена: прихожанин поджался, страдает, болезнует.

- Это же, батюшка, ведь икра... а не каша,- посылает намеки попу.

- Вижу, вижу, сын мой,- бугром зацепляет съедомое поп.

- Рубль фунт стоит,- тоскливо напоминает мужик.

- И стоит! И стоит! И как еще стоит!-поближе к себе подвигает ество.

- Тут ведь, батюшка, всех восемь фунтов,- следиг хичным взглядом за ложкой мужик.

- Хватит, хватит! Достаточно... Более не подкладывай,- отстраняет рукой его поп.

- Господь... восемью хлебами... тысячи напитал! А вы...

- Хорошо что напомнил! Без хлеба, действительно, что за еда? Так калачиков!

Уминаю я эту «икру» и вижу невзрачну собачку в переднем ряду - на полу. Прошмыгнула в таком многолюдстве промежду обувки у публики и так-то умильно глазами меня проницает. Втянет носиком каплю воздуху, и аж судороги у нее на нюхальце явятся, ажно дрожь обозначится.

«Кашки жаждует, - оценяю я. - Вот кто истинно, точно ведает, какова «икра» мне поставлена, - себе думаю. - Пятьсот запахов, говорят, различает песья ихняя аппа­ратура в заноздриях!»

Чула, чула собачушка и видать, должно быть, донюхала и опознала в моем парике гулебный единоплеменной дух. Ей, оказывается, шанцонетке, не каша блазнила, а кавалером надыхивалось. Пахнет, а где и откудова, до сознания никак не доходит. И случилось на этой почве с ней буйное помешательство. Эко как взревновала, взрыдала, отчаялась тонким пронзительным голосом, аж из шкурки своей выдирается - лает. Я ей - «Цыц! Цыц!»- шепотком заклинаю, внушением внушаю - никакого воздействия. Пришлось занавес перекрыть и собачушку ту с применением физичецкой силы из зала тащить-волочить.

Вот была самодеятельность!

А какой резонанц?

Бабка Марфа, покойница, после спектакля повдоль мне хребтины, со шкуросъемом, с протягом, два раза свою кочергу разместила. Я, калека, дышать не могу с перегрузу, с недоваренной приторной каши, крупы начали в соках-кислотах взбухать, а она, старушня, в суеверном припадке в затылок, в талантливу шишку железом мне метится.

- Обратят тебя черти во пса богомерзкого! - с фанатизьмом и злобностью реплики мне подает.

Досталось от бабки, а наутро зовут в сельсовет.

- Ты поблагостней бы чуток! Вот к чему с кобелем на башке выходил? Или кто подсказал?..

- Дед-суседко шепнул,- скалит зубы Афонька.- Сослуживцы мы с ним... Он - домовой, я - избач. Спектакль же под страхом угрозы был!

- Ты же чувствия верующих в нуль не ставишь! Нешто можно по-беспощадному? Ведь и поп - гражданин!

- А-а-а...- отмахнется Афоня.- Их сам Пушкин в прошедшем девятнадцатом веке еще не щадил! В открытую намекал:

- Вразумляет вас? Тя-я-ятей!..- палец глубокомысленно под потолок вознесет.- Далее пронаблюдаем:

- Хе! Стал бы он чужой крови яичко облупливать?! Он хоть и Балда, а небось не совсем обалдел... Свой дитя и балде мил... Ну... Всем по кисточке!-ладонькой взмахнет.- Побежал Емельяна читать. Про библейских перепелов...

Председатель исполкома - заядлый охотник:

- Погодь-ка.. А чего там про перепелов?

- Стародавнее дело! В Моисеев исход из Египта случилось. Возроптали ведомые им иудеи, что-де мясо давно не едали. Токо манна да манна небесная. И наслал господь тогда на них перепелов. Подлетают они и валятся кверх брюшком, разинувши клюв. Иудеи неделю их жарят, другую и месяц уже жигитуют-харчуются. Писание гласит, что впоследствии из ноздрей у них мясо полезло. До тошнотиков, значит...

Вот так завсегда! Отбоярится Пушкиным или Бедным Демьяном, перепелок библейских мобилизует, а последнее слово оставит опять за собой.

Приключенчецкой жил мужичок!..

Двое их на деревне было гармонистов - Васька Лахтин и он.

Васька Лахтин-то квашня был. Стоит раз-другой по ладам пройтись, разыскать мотив, ухом взнеженный,- туп что надолба, малый делается. Взор бессмысленный, губа свесится, истукан сидит.

Играл славно, а морда - шаньга.

Не человек спел, а бочонок порожний отгулкнулся. То ль Афонюшка, самородушек!

Склонит правый ус на тальянкин стан, укуснет ему кончик, вцепит дрогнувший безымянный палец в звонку пуговку, в белый гармошкин сосок, и выбрызнется из него хмель-хмелинушка, захмеленное «соловьиное молочко».

Глаза в посверках, чуб на лоб падет - отметнет его, ноздри в изломе белеют. Захлебывается, задыхается его душенька музыкой.

Доне тоже тревожно, разымчиво сумятно. Тревожно и сумятно девушке...

Воспорхнут в белы груди неподсвистанных два соловья и клюются, вонзаются острыми клювиками. До одрожья девичьего... До состенания невнятного.

«Кыш! Кыш вы, разбойники сладкие! Изранилося сердце у девушки. Обуяло головушку... Вот возьму и на честном юру, на миру - отберу, уведу, уворую Гармошечку!»

Увела один раз.

Белый девичий плат в крови вымочила.

На пасху случилось.

Оббежал Афоня на заре активистов-артистов своих: