Ермаков = Солдатские сказы = Витковская = 25.07

И тут кто-то славную мне мыслишку подкинул.

- Каша-то, поди, наркомовская, пайковая... Попадет еще.

Братишка, который кулак мне показывал и про Гитлера спрашивал, неподмесным звонкоголосым чалдоном оказался:

- Не обязательно наркомовская. Левака это он сообразил. Тожно кухольну крысу мы захватили... Сухохонька... сытехонька... Ишь - икает..

- Может, он задыхается?! Ототкнуть ему рот да спросить,- посочувствовал кто-то.

- Верно! А то дразним соки...

И только мне успели затычку изо рта вынуть, закричал я сквозь все Черемушки, на всю «Чертову яму».

- «Чэпэ» захотели? Там два отделения без ужина, а вы!..

И связанными руками, помню, с присеста, ведро стал к спине приподнимать. С гирей еще такой прием практикуют.

- Не цокотись, не цокотись...- отопнул меня чалдон.- Сами чичас выясним... Ну дак как, ребя? - обратился он к разведчикам.

- Мда-а...- промычал кто-ко.- Хороша кашка, да наркомовская...

- С адресом кашка! - отозвался второй.

- Не расстрелявши «языка», эту кашку не тронь... Продаст! Продашь ведь? - спросили у меня.

- Продам! - пообещал я твердо.

- Ну вот...

- Да чего с ним разговариваете?!-задосадовал чалдон.- Учат вас, учат, лопоухих!.. Сто раз эть командиры тростили: действуй, как в боевой обстановке. Ну, ладно... Действую! Захватил «языка» с кашей. Вынес на безопасно расстоянье. Жрать захотел. Как, спрашивается, должон я распорядиться. Соболезновать, что противник натощак спать лягет? В штаб ее волокчи? Ежель по- настоящему, как Суворов учил, действовать, то при сичасном нашем аппетите должны мы эту кашу оказачить и будет это само применительно к боевой обстановке. Нам ишо благодарность за расторопность вынесут, ежель хочете знать.

Разведчики засмеялись:

- Брюхо тебя, Сеня, учило, а не Суворов...

- Именно! - закричал я.- Суворов говорил, сам голодай, а товарища накорми. А ты - чужую кашу жрать. Там не такие же бойцы?!

- Слышишь, Сеня,- закивали на меня разведчики.- «Язык» не с проста ума это... Ну ее к шуту и благодарность. Пусть плачут в эту кашу да благодарят бога, что не перевелись еще рыцари в третьем батальоне.

- Так разе...- заотступал чалдон,- в знак благородства разе...

«Сейчас отпустят!» - заликовал я и опять к ведру посунулся.

- Ккуда-а!-опередил меня чалдон.-Не цокотись, сказано! Без тебя доставят... Из которой роты, взвода?

Представил я, что стою перед строем, а взводный Ляшонок длинным своим костлявым пальцем указывает на меня и приговаривает:

- Видали благодетеля? Из плена кашки прислал!

Представил я такую картину и говорю:

- Ладно... Ешьте, паразиты. Не наркомовская это. От раздачи поскребки.

Чалдона вдруг муха укусила:

- Нет уж, дудки, чтобы я ее теперь ел. Подвести хочешь?! Пиши перво расписку, что левака сообразил, тогда съем ложку.

- Развяжите руки, - говорю, - напишу.

Разминаю пальцы, дую на них, а чалдон вне себя от радости:

- Говорил - кухольная крыса, так и есть! Сухохонька! Сытехонька! Ус в пшене. Ай да мы, дак мы!

Расписку он даже не прочитал. Где стоял, тут и к ведру плюхнулся:

- Ротны минометы - к бою!!!

В момент у кого из-под обмотки, у кого из-за пазухи засверкали над ведром ложки. Ведро сначала басом пело, но уже через минуту звенькать начало. И не успел я попытку к бегству предпринять, как чья-то ложка уж донышка добыла. Чалдон облизывает «ротный» свой миномет и приговаривает:

- От это «язык» дак «язык»! Чуть, ястри тя, язык с таким «языком» не проглонул. И где таки родятся - ишо бы одного засватать... С конпотом.

Дали мне в руки порожнее ведро - повели. На допросе я отвечать категорически отказался. Даже фамилию свою не называю. А им ее надо. Маялись они со мной, маялись, и опять же чалдон - цоп с меня шапку и читает на подкладке:

- Кор-ни-лов А. Ондрей, Онтон, Олексей?-перечислил он.- Кто будешь?

- Окулька,- сказал я.

- Чего?! - воспрянул чалдон.- А пошто же ты в поле не сказал нам, что ты Окулька? И мы тоже добры?..- развернулся он к разведчикам.-Вязали человека, рот затыкали, а что Окулька и недощупали.- Ай-я-я- я-яй,- засожалел он.- До свежих веников себе этого не простю.

Вернулся батальон в обед. На плацу разбор учений состоялся. Где ладно, где неладно. Неладно, конечно, оказалось, что «языка» украли. Притом незаметно. В этом случае часть вины с меня как бы скидывалась. Один против троих все-таки.

Ну, разобрались. Отдана была команда оружье чистить. Чистили полусонные. Обед заодно с ужином выдали. Чтоб не будить лишний раз. Уж и так один браток воткнул нос в кашу и спит.

Я это к чему рассказал? К тому, что в таких вот учениях, если правильно понимаю, не только боевое качество в солдате воспитывалось, а и зло росло, ненависть. Сначала в виде досады на командиров. Вроде той, что добрый, мол, хозяин собаки не выгонит. А когда поползаешь рядом с ними, на посинелые их губы насмотришься, уверишься, что и от мокра, и от мороза одинаково вам льготы отпущены - другое тут начинает твоя голова соображать. Поточнее адреса выбираешь. И накапливается тогда в солдате истинная драгоценная злость. Сердце от нее, говорят, разбухает, к горлу удушье подступается. Ляшонок не раз повторял:

- Желези душу, ребята. Фашиста - его на лютость берут, на беспощаду. Без злости ты - как винтовка без бойка.

Начну я свою душу проверять, сколько в ней злости накопилось, нет в ней ни рожна. Пакость какая-то около сердца копошится, а настоящей злости нет. Наоборот. Рад я даже, что наравне с другими всякое такое претерпеваю. Ей-богу, рад! Потому что таился во мне постоянный страх. Вот явится, думаю, из Сибирского военного округа генерал, увидит он меня и спросит у взводного:

- А этого молекула кто в строй поставил? Отчислить его, чтобы левый фланг не позорил!

Сам себя подозревал! Вроде какой обман я совершил, что в военной шинели оказался. А все оттого, что заторкали меня с малолетства. Как гусек я с подстриженными крыльями... Однако не сдаюсь! Много ли, думаю, Суворов рослей меня был. А закалялся человек - ледяной водой обливался, на жестких постелях спал, военные упражненья - и вот, пожалуйста. От Суворова к будущим боевым действиям перейду. Тут примериваться начну. Вот стрелил командир заветную ракету, и бегу я через гремучее поле. Земля подо мной пружинит, в четыре глаза вижу, пальцы к винтовке прикипели, сила во мне дикая - ввухх! Повстречайся-ка с таким головоотпе­тым!

Как видите, не кашу варить-развозить замышлял.

Память вспять живет. Былому - зеркальце...

Стоит избушка - а в ней старушка. Избушка старая - скворешня новая. Летит, летит скворец, Седой Дразнилушко, летит из южных стран и кажет стае путь. Сын черный с ним, невестка в крапинку... Встрепещут крылышки, вспружинят горлышки, и взреют песенки...

И когда подадут голоса чиличата-скворчата, идет старушка перекладывать обособленную в подворье поленницу. Постарели и темны на срезах дрова, завернулася в трубки от жаркого солнца и ветра сквозного тугая береста, но звонки, набатны, певучи, как древние колокола, белые по сердцевине поленья.