Мэри Шелли - Наследник Мондольфо

Холодный пот выступил на челе Фернандо, пока он говорил; он прервал свою речь, затем, вновь овладев собой, продолжил:

– Примирить эти противоречащие друг другу интересы – непростая задача, малейшая оплошность может лишить нас нашего положения, состояния, всего! На страже твоих интересов стою я, и я обойдусь с ними бережно. Полагаю, что не пройдет и нескольких месяцев, как будущая княгиня Мондольфо будет принята при неаполитанском дворе с подобающим почетом и уважением. Но ты должен все предоставить мне. Тебе не следует вмешиваться в это дело. Ты должен пообещать, что без моего дозволения не станешь никому говорить о своем браке или признавать его, если тебя о нем спросят.

После минутного замешательства Лудовико ответил:

– Я обещаю в течение шести месяцев никому не говорить о моем браке. Унижать себя ложью я не буду, но в продолжение упомянутого срока не стану никоим образом заявлять о нем, дабы не огорчать вас.

Фернандо вновь задумался; но осмотрительность возобладала, и он ничего не ответил. Он заговорил с сыном о других предметах; они вместе отужинали, и душа Лудовико, теперь настроенная доброжелательно, с благодарностью и радостью принимала все знаки пробудившейся отцовской любви. Отец думал, что держит его в своих тенетах, и был готов притворной ласковостью подсластить горечь приготавливаемой ему участи.

Неделя прошла спокойно. Лудовико и Виола были совершенно счастливы. Лудовико, движимый той неподдельной гордостью, которая побуждает нас поведать всему миру о совершенстве предмета нашей любви, желал одного – вывести супругу из безвестности. Виола противилась этому; она любила свой скромный домик – скромный, однако украшенный всем, что могли даровать хороший вкус и искренняя любовь. Деревья склонялись над его низкой кровлей и затеняли оконца, под которыми в изобилии цвели кусты. Пол сверкал мрамором, а в нишах стояли вазы старинных форм и восхитительной красоты. Все было освящено воспоминаниями о первой встрече и взаимной любви: тропинки, занесенные снегом или поросшие фиалками; падубовая роща и заросли миртов; рои светлячков и стаи птиц; дикие и пугливые животные, которые иногда показывались на глаза и тотчас же скрывались; смена времен года и вместе с ними – красок природы; небесные явления; ход луны и движение звезд – все было ведомо, знакомо и дорого супружеской чете, видевшей отражение любви, которую чувствовали их сердца, во всем, что их окружало, и в своем ребенке, шумливом, но бессловесном товарище, чья улыбка пробуждала надежду и чей светлый облик был словно ниспослан с небес в награду за их неизменную преданность друг другу.

Миновала неделя; Фернандо и Лудовико выехали на совместную конную прогулку, во время которой князь сказал:

– Завтра утром, сын мой, ты отправишься в Неаполь. Тебе пора предстать тамошнему обществу в качестве моего наследника и лучшего представителя княжеского рода. Чем скорее ты это совершишь, тем скорее настанет, несомненно, долгожданный для тебя день, когда безвестная княгиня Мондольфо будет признана всеми. Я не могу сопровождать тебя. Более того, обстоятельства, о коих ты, быть может, догадываешься, заставляют меня желать, чтобы сначала ты явился ко двору один. Ты будешь обласкан государем, все станут тебе угождать, но помни о своем обещании – это лучшее средство достичь твоей цели. Через несколько дней я присоединюсь к тебе.

Лудовико охотно согласился на это предложение и в тот же вечер отправился попрощаться с Виолой. Она сидела под тем самым лавром, в тени которого они впервые принесли друг другу свои клятвы; ребенок у нее на руках с любопытством и смехом следил за полетом светляков. Два года миновало. Снова было лето, и, едва их лучистые взгляды встретились и соединились, они оба ощутили радостную уверенность, что по-прежнему дороги друг другу, как и тогда, когда он, плача от волнения, сидел под этим самым деревом. Он рассказал ей, что собирается отбыть в Неаполь, и по лицу ее пробежало облачко, которое она быстро прогнала. Она не испытывала страха; но щемящее чувство близкой беды вновь и вновь заставляло сильнее биться ее сердце, и с каждым разом противиться ему было все труднее. С наступлением ночи Виола отнесла спящее дитя в домик и положила в кроватку, а потом бродила вместе с Лудовико по лесным тропинкам, пока не подошло время его отъезда – из-за жаркой погоды ему следовало выехать до рассвета. Ее опять охватили тревожные мысли, и опять она с улыбкой отогнала их прочь; но когда Лудовико повернулся, чтобы обнять ее на прощание, они нахлынули на нее с новой силой. Горько зарыдав, она прильнула к нему и умоляла его не ездить. Испуганный этим порывом, он взволнованно начал доискиваться его причины, но единственное объяснение, которое она могла дать, вызвало у него нежную улыбку; он приласкал Виолу и велел ей успокоиться, а затем, указав на растущую луну, что поблескивала между деревьями, отбрасывавшими на землю переменчивые тени, сказал, что воротится к полнолунию, и, обняв еще раз, оставил ее в слезах. Часто подкрадываются к людям странные предвестья, и дух Кассандры [6]вселяется во многие злополучные сердца и из многих уст произносит тщетные пророчества о грядущих бедствиях: слышащие оставляют их без внимания, говорящий сам едва доверяет им: и затем приходят бедствия, которые, если бы их возможно было избегнуть, не могла бы предречь никакая Кассандра, – ибо, не будь этот дух верным предсказателем, его бы не существовало и не открывалось бы наполовину то, чему предстоит сбыться во всей полноте.

Виола с безнадежной скорбью глядела ему вослед, а потом вернулась домой, чтобы найти утешение близ сыновнего ложа. Но при виде ребенка тревога ее сделалась еще сильнее; охваченная ужасом, она выскочила из домика и кинулась бежать по дорожке, выкликая имя Лудовико и иногда прислушиваясь, не доносится ли топот его коня, а потом снова во весь голос призывая его вернуться. Но он уже находился далеко и не мог ее услышать; она вернулась в домик, легла подле своего ребенка, взяла его за ручку и наконец мирно уснула.

Сон ее был чутким и кратким. Виола проснулась затемно, и солнце едва начало бросать на землю длинные лучи, когда она, накинув вуаль, чтобы вместе с ребенком пойти в соседнюю часовню Санта-Кьяра, вдруг услышала конский топот. Ее сердце забилось чаще – и затрепетало еще сильнее, когда в домик вошел незнакомец. Вид у него был властный, и возраст, посеребривший его волосы, не притушил огня в его взоре и не убавил величавости в осанке; но каждая черта в облике вошедшего была отмечена гордостью и даже суровостью. Еще явственнее читались в нем своеволие и надменность. Он так напоминал Лудовико, что у Виолы не оставалось сомнений: перед ней стоял его отец. Она попыталась призвать на помощь всю свою храбрость, но неожиданность его появления, его надменный вид, а кроме того, конское ржание и людские голоса, доносившиеся снаружи, так встревожили и смутили ее, что на миг сердце ее замерло, и она, дрожащая и мертвенно-бледная, прислонилась к стене, судорожно прижимая к груди ребенка.