Мэри Шелли - Наследник Мондольфо

Фернандо промолвил:

– Полагаю, вы – Виола Амальди, именующая себя супругой Лудовико Мондольфо?

– Да, это я, – беззвучно, одними губами ответила она.

Фернандо продолжал:

– Я – князь Мондольфо, отец безрассудного мальчишки, вступившего в сей незаконный и нелепый брачный союз. Едва я прослышал об этом, у меня сразу возник замысел, и теперь я намерен привести его в исполнение. Я мог бы сделать все, не являясь к вам и не становясь свидетелем сцены, которую, подозреваю, мне предстоит вытерпеть. Но великодушие подтолкнуло меня к такому образу действий, который я избрал, и я надеюсь, что не пожалею об этом.

Фернандо умолк; Виола мало что расслышала из сказанного им. Она пыталась совладать со своими смятенными чувствами, унять биение сердца и вооружиться гордостью и смелостью, которыми ее наделяли невинность и беспомощность. Каждое его слово было ей на пользу, ибо давало время справиться с собой. Когда он замолчал, она лишь склонила голову, и он продолжил:

– Пока Лудовико был младшим сыном и не стремился выставить на всеобщее обозрение этот мезальянс, я довольствовался тем, что он спокойно упивается своим так называемым счастьем; но обстоятельства переменились. Он стал наследником Мондольфо и должен поддержать свой род и титул подобающей женитьбой. Ваши грезы позади. Я не желаю вам зла. Вас вместе с вашим ребенком увезут отсюда, посадят на корабль и переправят в один испанский город. Вы будете получать ежегодное содержание и, доколе не станете искать сношений с Лудовико или не попытаетесь покинуть устроенное для вас убежище, пребудете в безопасности; но малейшее движение, даже простое сетование о положении, которого вам никогда не достигнуть, навлекут на вас и вашего мальчика гнев того, кто лишь заносит грозящую длань, – удар последует быстро!

Опасность, угрожавшая беззащитной Виоле, придала ей смелости, и она ответила:

– Я одинока и слаба, вы сильны и имеете в своем распоряжении негодяев, готовых совершить любое злодейство, которое подскажет ваше воображение. Мне нет дела ни до Мондольфо, ни до титула, ни до владений, но я никогда – о, никогда, никогда! – не отрекусь от моего Лудовико; никогда не отступлюсь от наших взаимных обещаний. Отринутая от него, я стану его разыскивать, пусть даже босая и голодная, по всему свету. Он мой благодаря той любви, которую ему было угодно испытать ко мне; а я его благодаря чувству преданности и неизменной привязанности, которое теперь воодушевляет мой голос. Разделите нас – мы встретимся вновь, и ничем, кроме могилы, вы не сумеете нас разлучить.

Фернандо презрительно усмехнулся.

– А ваш мальчик? – сказал он, указывая на дитя. – Неужели вы поведете его, безвинного агнца, к закланию на алтаре вашей любви и сами вонзите нож в сердце жертвы?

Губы Виолы вновь побледнели, она обняла мальчика и выкрикнула почти нечленораздельно:

– Есть Бог на небесах!

Фернандо удалился, и вскоре в домик вошли люди, один из которых накинул плащ на Виолу и ее мальчика и, выволокши их из домика, положил на некое подобие носилок, после чего кавалькада молча тронулась в путь. Виола издала пронзительный крик, когда увидела своих врагов, но, сознавая их могущество и собственное бессилие, тотчас умолкла. Лежа на носилках, она тщетно порывалась высвободиться из плаща, в который была закутана, а потом принялась успокаивать ребенка, испуганного непривычными обстоятельствами и издававшего пронзительные крики. Наконец он уснул, и Виола, окруженная темнотой и исполненная страха, не имея средства подкрепить свое мужество или надежду, почувствовала, что смелость покинула ее, и долго плакала от отчаяния и горя. Она подумала о Лудовико и о том, какова будет его скорбь, и ее слезы полились с удвоенной силой. Надежды не осталось, ибо ее враги беспощадны, ее дитя будет отнято у нее, и монастырь станет ее темницей. Таковы были образы, постоянно являвшиеся Виоле; они подавляли ее решимость и повергали ее в страх и уныние.

Кавалькада въехала в Салерно, и шум моря возвестил бедной Виоле, что они находятся на побережье.

– О, горькие волны! – воскликнула она. – Мои слезы горьки, как вы, и скоро они смешаются с вами!

Провожатые внесли Виолу внутрь какого-то здания. То была сторожевая башня, высившаяся на морском берегу, на некотором расстоянии от города. Они подняли пленницу с носилок и отвели в одну из мрачных комнат этой башни. Низко расположенное окно было забрано железной решеткой; комната напоминала караульное помещение. Предводитель провожатых заговорил с ней, учтиво попросил извинения за грубость жилища; дует неблагоприятный ветер, сказал он, однако ожидается перемена, и он надеется, что завтра они смогут взойти на борт. Он указал на снаряженный в плаванье корабль, что стоял на взморье. Виола, в которой его мягкое обращение пробудило надежду, начала умолять о сочувствии, но он немедленно оставил ее. Вскоре другой служитель принес еду, флягу вина и кувшин воды. Он также ушел; тяжелая дверь закрылась, и звук удалявшихся шагов замер в тишине.

Виола не отчаивалась; однако она чувствовала, что понадобится вся ее смелость, чтобы выбраться из темницы. Она съела часть пищи, которую ей принесли, выпила воды и, немного подкрепившись, расстелила на полу плащ, оставленный провожатыми, усадила на него ребенка и велела играть, а сама устроилась у окна и принялась высматривать какого-нибудь прохожего, к кому она могла бы обратиться, чтобы он, если не сумеет помочь ей иным способом, по крайней мере передал весточку Лудовико и ее судьба не была покрыта пугающей неизвестностью; но, вероятно, дорога, пролегавшая мимо ее окна, охранялась, так как поблизости никто не появился. Тем не менее, едва Виола выглянула наружу, желая получше осмотреться, как ей пришло в голову, что она могла бы целиком протиснуться сквозь железную решетку. Окно располагалось невысоко над землей, и плащ, привязанный к одному из прутьев, позволил бы ей безопасно спуститься. Виола не дерзнула совершить эту попытку; более того, она боялась, что за ней могут следить и что, увидев ее возле окна, тюремщики могут догадаться, о чем думает пленница; поэтому она отошла в глубь комнаты и села, глядя на решетку с надеждой, перемежавшейся страхом, которые то окрашивали ее щеки румянцем, то заставляли бледнеть – совсем как при первой встрече с Лудовико.

Ее ребенок проводил время между играми и сном. Океан ревел по-прежнему, а темные тучи, принесенные сирокко, омрачали небо и приближали наступление вечера. Час проходил за часом; она не слышала боя курантов; определить время по солнцу не было возможности, но постепенно комната погрузилась во тьму, и наконец послышались звон колоколов и пение «Аве Мария», урывками доносившиеся среди завываний ветра и плеска волн. Виола преклонила колени и вознесла пламенную мольбу Мадонне, заступнице невинных, – мольбу о себе и о своем мальчике, не менее невинном, чем Мать и Божественный Младенец, которым она творила молитвы. Наконец она умолкла. Приблизившись к окну, Виола прислушалась к звукам человеческого голоса, слабым, прерывистым и замершим вдалеке, а с наступлением темноты потоками хлынул дождь, сопровождаемый громом и молнией, которые заставляли все живое искать укрытия. Виола содрогнулась. Могла ли она в такую ночь бросить свое дитя? Но, вновь собравшись с духом, она задумалась над тем, как использовать для защиты своего малыша от непогоды плащ, который прежде поможет им спуститься. Она осмотрела решетку и убедилась, что, приложив некоторые усилия, смогла бы протиснуться сквозь нее, а когда выглянула наружу, то увидела в свете молнии, что расстояние до земли не очень велико. Вновь она вверила себя Божественному покровительству, вновь призвала и благословила своего Лудовико; а затем, не без страха, но с решимостью приступила к делу. Она закрепила плащ при помощи своей длинной накидки, которая, свешиваясь до самой земли, была завязана скользящим узлом и падала, если за нее потянуть. Потом взяла ребенка на руки и, протиснувшись сквозь прутья решетки, поясом привязала его к талии, после чего благополучно достигла земли. Затем, забрав плащ и вместе с ребенком укутавшись в его темные и просторные складки, она остановилась и затаила дыхание, прислушиваясь. Природа была разбужена самым звучным из своих голосов – ревом моря, – а непрестанные вспышки молний, являвшие Виоле, какое запустение ее окружает, сопровождались оглушительными громовыми раскатами, которые повергали ее в трепет. Она пересекла поле и оставила белевшие гребни волн по правую руку, зная, что таким образом движется в направлении, противоположном Мондольфо. Виола шла настолько быстро, насколько позволяла ее ноша, следуя проторенной дорогой, ибо опасалась в темноте сбиться с пути. Дождь прекратился, и она шагала вперед до тех пор, покуда у нее не подкосились ноги, вынудив ее сделать привал и подкрепиться куском хлеба, прихваченным из темницы. Успех замысла придал Виоле необычайное воодушевление. Она не боялась – ибо верила, что находится на свободе и в безопасности. Из глаз ее текли слезы, вызванные, впрочем, переполнявшими ее чувствами, которые не находили иного выхода. Она не сомневалась, что воссоединится с Лудовико. Проведя несколько часов во власти стихий, на миг прекративших свое буйство, и сидя теперь во тьме ночи на придорожном камне, среди открытой, унылой, незнакомой местности, с ребенком на руках, и только что доев скудную пищу, Виола ощущала торжество, радость и любовь, которые низошли к ней в сердце и предрекли грядущую встречу с любимым.