Мэри Шелли - Наследник Мондольфо

Не сомневаясь в успехе своего замысла, князь Мондольфо в тот же вечер, когда похитили Виолу, уехал в Неаполь. Он нашел своего сына во дворце Мондольфо. Гнушаясь придворной роскошью и пренебрегая развлечениями, Лудовико жаждал вернуться в домик Виолы. Поэтому по прошествии двух дней он объявил отцу, что отправляется в Мондольфо и вернется на следующее утро. Фернандо не воспрепятствовал ему, но спустя два часа после отъезда сына устремился за ним, прибыл в замок следом за Лудовико и, оставив там своих слуг, один направился к его домику. Первый, кого встретил князь Мондольфо, был предводитель людей, похитивших Виолу. Доклад его был краток: неблагоприятный ветер, заточение в комнате, окруженной самыми крепкими преградами, ее невероятное бегство и предпринятые затем тщетные попытки отыскать ее. Фернандо слушал этот рассказ словно сквозь сон; убедившись в его правдивости, он не видел никакой улики, которая указала бы ему путь, никакой надежды заполучить свою пленницу обратно. Он вскипел от ярости, затем попытался умерить нараставшее волнение, сочтя его бесполезным. Он осыпал проклятьями того, кто принес ему эти известия; разослал во все концы своих людей на поиски, посулив каждому вознаграждение и потребовав от них строжайшей секретности, а оставшись один, принялся в ярости и смятении мерить шагами комнату. Его одиночество продлилось недолго. В комнату ворвался Лудовико; его лицо пылало гневом.

– Убийца! – воскликнул он. – Где моя Виола?

Фернандо остался безмолвным.

– Отвечайте! – промолвил Лудовико. – Отворите уста, произнесшие ей смертный приговор, – или поднимите на меня руку, с которой еще не смыта ее кровь. О моя Виола! Ты и мой маленький ангелочек, ниспошлите моей душе всю свою кротость, дабы сия рука не запечатлела отцеубийство на моем челе!

Фернандо попытался было заговорить.

– Нет! – вскричал несчастный Лудовико. – Я не стану слушать ее убийцу! Но все-таки – она мертва? Я падаю на колени, я зову вас отцом, я взываю к этому жестокому сердцу, я в смирении касаюсь этой руки, которая часто разила меня, а теперь нанесла смертельный удар – о, скажите мне, она еще жива?

Фернандо воспользовался недолгим затишьем, чтобы изложить свою историю. Князь поведал чистую правду; но мог ли такой рассказ снискать доверие? Он пробудил в душе бедного Лудовико самую дикую ярость. Юноша не сомневался, что Виола убита; излив все свое отчаяние и ненависть, он велел отцу искать наследника среди земного праха, ибо таковым он вскоре станет, и удалился прочь.

Он обыскал домик, он обошел окрестности, он опросил всех, кто хотя бы мельком видел похищение его Виолы. Наконец он прибыл в Салерно. Услышанное там он принял с самым решительным недоверием. Он не сомневался, что все это измыслил его отец, дабы избавиться от обвинений и покрыть гибель Виолы непроницаемой завесой. Живое воображение юноши незамедлительно представило ему сцену ее смерти. Тот самый дом, где держали его возлюбленную, венчала башня, нависавшая над морем; у ее основания протекала река, впадавшая в глубокий и темный океан. Лудовико был убежден, что именно там и разыгралась роковая сцена. Он взошел на башню; в окнах верхней комнаты не было стекол, а железные решетки с них по какой-то причине недавно сняли. Он не сомневался, что Виолу и ее дитя сбросили отсюда вниз, в глубокие и шумные воды.

Он решился умереть! В те дни бесхитростной католической веры на самоубийство взирали с ужасом; но существовали и иные способы расстаться с жизнью, почти столь же верные. Он отправится паломником в Святую землю, будет сражаться и умрет под стенами Иерусалима. Не успел этот замысел сложиться, как юноша энергично и поспешно принялся за его воплощение. В Салерно он раздобыл паломническое одеяние и в полночь, никому не поверяя своих намерений, покинул город и направился на юг. Ярость и скорбь поочередно охватывали его сердце. Наконец гнев Лудовико утих. Та, убийцу которой он проклинал, ныне была ангелом на небесах и взирала на него с высоты, а он в Святой земле завоюет себе право соединиться с ней. Нежная грусть затуманила его очи. Великий театр мира закрылся перед ним; из всех нарядов паломнический плащ был самым роскошным, а паломнический посох – настоящим скипетром: то были символы и знаки власти, коей он обладал за гранью земного бытия, и залогами его соединения с Виолой. Лудовико направил стопы к Брундизию [9]. Он быстро шел вперед, словно досадуя на пространство и время, которые отделяли его от цели. Заря разбудила землю, а он продолжал путь. Полуденное солнце метало в него свои лучи, но не могло прервать его странствия. Он вошел в сосновую рощу и, следуя по тропинке, протоптанной стадами, услышал журчание родника. Томимый жаждой, юноша поспешил к нему. Струя била из-под земли и наполняла естественный водоем; цветы росли по берегам родника и гляделись в воду, не отражаясь в ней, ибо поток безостановочно бурлил, питая небольшой ручей, который, прыгая по камням и поблескивая на солнце, держал путь к своей вечности – к морю. Деревья, начинавшиеся у родника, обступали его со всех сторон; зеленая и свежая трава была усеяна летними цветами. С другого края была тихая заводь, составлявшая странный контраст с родником, который, постоянно находясь в движении, не имел определенных очертаний и передавал только цвет окружающих предметов. В заводи все отражалось с еще большей отчетливостью и красотой, чем в действительности. Ясные контуры деревьев и самый воздух – все было тщательно выписано рукой божественного художника. Лудовико напился из родника, затем подошел к заводи. Он с удивлением смотрел на представшую его взору сцену. Птичка порхала в воздухе, а ее тельце, перышки и движения отображались в воде. Осел появился из зарослей, где тщетно искал корма, и направился к траве, растущей у заводи; Лудовико увидел его отражение, а потом взглянул на само животное, которое показалось ему менее подлинным и живым, чем его отображенное в воде подобие. Под деревьями, из-за которых вышел осел, кто-то лежал на земле, завернувшись в плащ, и спал. Лудовико мельком взглянул туда, поначалу едва ли сознавая, что вызвало его любопытство; затем нетерпеливая мысль, которую он счел безумием, но которой все же решил последовать, повлекла его вперед. Он стремительно приблизился к спящему, опустился на колени, отдернул плащ – и увидел Виолу с ребенком на руках; теплое дыхание исходило из ее приотворенных уст, нежные веки ее лучистых глаз были смежены, но вскоре они разомкнулись.

Лудовико и Виола, от счастья не чуя под собой ног, возвратились в свой домик – домик, который был для них дороже любого дворца, – лишь вполовину доверяя своей безмерной радости. Они то и дело плакали и глядели друг на друга и на своего ребенка, крепко взявшись за руки, как будто хотели удержать прекрасную явь и боялись, что она исчезнет.