Уильям Келли - Другой барабанщик

– Мой милый друг, ты что, совсем спятил?

– Почему?

– Потому! Вспомни девушек, с которыми ты здесь ходил на свидания. Ты словно так и остался на своем Юге. И как они, по-твоему, воспримут меня? Как котенок воду! Ты не можешь брать меня на вечеринки к своим друзьям!

Я продолжал упрямо отстаивать свою идею, хотя и понял, что идея плоха.

– Ну, нам необязательно ходить к моим друзьям. Можем устроить вечеринку двое на двое. Будет даже интересно. Многолюдные вечеринки – это в любом случае сплошной шум и гам.

Он положил мне руку на плечо и грустно улыбнулся:

– Дэвид, пусть все остается как есть. Мы не можем бравировать нашей дружбой в местах, где она не приветствуется. Наша дружба не обязана быть всеохватывающей. Она не должна включать все те мелочи, из которых состоит жизнь. В глубине души мы верим в одно и то же, и мы пытаемся приблизить тот день, когда мы реально сможем сходить в «Пудинг» вместе. Ты не согласен? Обо мне не беспокойся. Мне есть куда сходить, у меня друзья в Бостоне. Если мы будем торопить события, очень скоро мы вообще все потеряем.

Я знаю, что он прав – но, черт побери…

Вторник, 9 февраля 1932 года.

Мы с Беннетом решили с будущего семестра совместно снимать жилье. Надеемся найти пристанище в гарвардском «Адамс-хаусе», в крыле В, а это добрый старый «Голд коуст» – общежитие, выстроенное в конце прошлого века для миллионеров, роскошь и викторианский шик, просто фу ты ну ты!

Четверг, 10 марта 1932 года.

Сегодня (буквально в последний момент) подали заявки на совместный съем жилья в «Адамсе», «Уинтропе» и «Лоуэлл-хаусе» – именно в таком порядке приоритетности. Я уже вполне свыкся с тем, что он – негр, но я еще не рассказал о нем родне. Нет, конечно, я рассказал про него (а как я мог этого не говорить?), даже описал его внешность – его представительную дородность, но не упоминал о цвете его кожи. Знаю, что надо бы и об этом сказать. Ведь рано или поздно они узнают, а мне не хочется заставлять их думать, будто я не упоминал об этом из чувства стыда. Но в то же время не сообщать им об этом факте в письме. Наверное, скажу им при встрече, когда поеду домой на весенние каникулы. Надеюсь, они не раздуют из этой мухи слона, потому что тогда мне придется защищать свои убеждения, и, честно говоря (я знаю, этот дневник никто не увидит), они мне нужны, по крайней мере пока я получаю образование. Я не такой прилежный и трудолюбивый студент, как Беннет, который вкалывает по тридцать часов в неделю в своей химчистке и одновременно успевает неплохо учиться, чтобы считаться одним из лучших студентов нашей группы.

Понедельник, 25 апреля 1932 года.

Я забыл захватить дневник домой, и после возвращения сюда у меня просто не было времени писать, так что сейчас буду наверстывать.

Самое важное событие, случившееся дома, – я рассказал родителям про Беннета.

Я дождался, когда они пошли спать, чтобы Калибаны не слышали или не вошли в гостиную (я так поступил из опасения, что родители вспылят и наговорят оскорбительных вещей про негров, чего они обычно себе не позволяют).

Мама сидела в кровати, такая симпатичная и женственная в своем ночном халате. Теплый свет играл в ее седеющих волосах, и они переливались. Отец сидел в кресле, изучал газету.

Я решил не ходить вокруг да около.

– Беннет Брэдшоу – негр! – без предисловий выпалил я. – Это тот парень, с которым…

– Он… кто? – Так, я уверен, мог бы сказать отец, но он, ни слова не говоря, просто смотрел на меня поверх очков и газеты. Это произнесла мама, обхватив руками бока, словно ее тело не могло оставаться прямым без поддержки. Я заметил, как ее ноги под одеялом нервно задвигались.

– Он – негр, мама. Парень, с которым я собираюсь…

– И ты намерен жить вместе с ним в общежитии все три года? Но почему? Зачем? Или ты шутишь, Дэвид?

– Нет, не шучу, мама, – я долго не называл ее так. – Он – мой лучший друг в колледже.

– Да мне все равно, кто он. Ты не можешь жить с ним! И даже не смей больше с ним говорить! Ты меня слышишь, Дэвид? – с ее голосом произошла странная метаморфоза: ей бы надо было накричать на меня, а она чуть ли не шептала.

Я кивнул – просто, чтобы дать ей понять, что я слышу. И повернулся к отцу, который все еще глядел на меня поверх газеты с ничего не выражающим лицом. Я понятия не имел, что он думает по этому поводу.

– Дэвид! – снова заговорила мама. – Ты хоть понимаешь, что ты делаешь? Ты вообще отдаешь себе отчет? И почему я не удивлюсь, если тебя теперь никогда не пригласят в гости к респектабельным людям? Жить в одной комнате с негром! Ничего более безумного я еще не слышала!

– У тебя невероятно косное мышление! – Мне хотелось сохранять хладнокровие, но я неожиданно брякнул такое и увидел, как мамино лицо запунцовело, и она негодующе фыркнула.

– Ты не доложен проявлять такое неуважение к матери, сын, даже, если у тебя в голове такие мысли! – наконец проговорил отец, сложив газету и чуть подавшись вперед.

Но сказанного не воротишь, и, хотя в тот момент я плохо соображал, в ушах стоял звон, перед моим мысленным взором проносились, точно снаряды, картины и слова – вряд ли я хотел вернуть сказанное. И я набросился на отца:

– Это просто нечестно – отправить меня в такой университет и ожидать, что я останусь добропорядочным, аристократичным белым юношей с Юга! – Но моя фраза была не вполне ясна. – Там есть молодые люди, которые даже в Бога не верят! И вы ожидаете, что…

– Я ничего не ожидаю! – пришла в себя мама. Она поглядела на отца, а тот на нее. – Деметриус! Я же говорила: для его же блага отправим его в университет штата! Сколько я тебе это твердила! А теперь вон куда дело зашло. Со следующего сентября Дэвид будет учиться в университете штата в Уилсон-Сити!

Отец ничего не ответил. Я не мог разглядеть выражения его лица, и мне показалось, что он кивнул, словно в знак согласия, и это меня совершенно выбило из колеи. Звон в ушах стал громче, и я разрыдался. Я так давно не плакал, что совершенно забыл, каково это, – оказалось, словно тебя вырвало. Тебя сотрясают рыдания, слезы мешают видеть, и в желудке начинается адская буча. Боже, какой это был ужас! Они вытаращились на меня, я же не мог смотреть им в глаза.

– А, черт! – выдохнул я, развернулся, вцепился в дверную ручку, причем мне это удалось не сразу, распахнул дверь, помчался по коридору и заперся в ванной. Я чувствовал себя как семилетняя девочка.

Я открыл кран, ополоснул лицо и, сидя на краю ванны, заставил себя перестать плакать, что удалось довольно быстро, и тут вдруг раздался стук в дверь и голос отца:

– Дэвид! Открой дверь, сынок!

Я сказал ему, чтобы он уходил, – не потому, что злился на него, а потому, что не хотел никому показываться на глаза, особенно ему. Он – крепкий орешек, то есть я хочу сказать, что еще никогда не видел его таким расстроенным. Отец продолжал увещевать меня из-за двери, и наконец я его впустил.