Мариам Ибрагимова - Тебе, мой сын. Роман-завещание

Бросив ложку, он взял газету, лежащую на столе, развернул, прикрывая лицо, и, откинувшись на спинку стула, стал читать. Человек, сидящий напротив, протянул руку, отогнул край газеты и, продолжая сверлить его пронзительным взглядом, тихо произнёс:

– Омар, твои черты за четверть века нисколько не изменились. Я сразу узнал тебя. Я же твой брат Исмаил. Ты ведь тоже узнал меня, так почему же дрожишь, прячешь глаза?

Омар резко поднялся и дерзко процедил сквозь зубы:

– Гражданин, я вас не знаю и знать не хочу!

– Партийный подлец! – так же тихо бросил Исмаил ему вслед.

Видно, томила Исмаила все эти годы тоска по родине, родным, близким. Раздосадованный случайной встречей с братом, он решился поехать в Темир-Хан-Шуру к сёстрам. Скорее всего, он знал о переезде семьи туда. Без труда отыскал в маленьком городке старшую из сестёр. Явился под покровом ночи, представился и заметил испуг в её глазах. Опечалился, но не осудил в душе. Ему было известно о сталинских репрессиях. Понимая, что несдобровать и брату – секретарю горкома, и остальным родственникам, если его схватят и припишут разведывательные цели приезда на родину, поспешил успокоить сестру, сказав сразу, что сегодня же покинет город. От сестры узнал, что мать скончалась перед войной, а остальных судьба разбросала по миру.

О себе Исмаил говорил скупо – с 1920 года и до начала Второй мировой войны жил в Варшаве, женат на дочери состоятельного польского пана, имеет двух дочерей и собирается вместе с формирующимся в России Войском польским идти на Варшаву. Он ушёл в ту же ночь навсегда, наверное, с горьким комом на душе, разочарованный и в жизни, и в людях, в которых страх убивает не только совесть, но и родственные чувства.

Зная теперь всю эту историю, я почему-то с сожалением думаю о тех часах, которые остались в нашем старом доме, в семье моего младшего брата.

Ещё в годы Кавказской войны, когда Махачкала была всего лишь морским портом, Темир-Хан-Шура имела славу цветущего губернского города. Расположенный в котловине, город стоял на древнем караванном пути, ведущем в горы Даргинского, Аварского и Лакского округов, на месте бывшего военного урочища и крепостной слободы.

Уютный, чистый, утопающий в зелени, с военным и гражданским населением, город-крепость был окружён южными, западными и северными казармами, в которых постоянно дислоцировались кавалерийские и пехотные части. Там, где теперь расположен консервный завод, когда-то дремало в тени акаций озеро, на берегу которого были небольшая ресторация, шашлычные, чайхана. Офицеры и городская знать собирались здесь для увеселений, катались на лодках, вечерами прогуливались по берегу.

На северо-западной стороне города, у подножия нависшей над долиной примечательной плосковерхой скалы высился великолепный дом губернатора с белыми колоннами парадного подъезда. Рядом располагались здания казарм. От дома губернатора вниз, через центр города до южных казарм, пролегала главная улица – Аргутинская. В середине её высился величественный собор, звонкие колокола которого каждое воскресенье призывали христиан на молебен.

Выше, по пути к южным казармам, рядом с башнями старой крепости, среди городского бульвара, стояла армянская церковь.

Мусульманская мечеть со стрельчатым минаретом находилась на восточной окраине Шуры, рядом с базаром, в конце улицы Еврейской, где находился дом моего отца. В центре базара стояло огромное одноэтажное здание пассажа с открытыми торговыми рядами, огороженными всего лишь натянутыми верёвками.

Местные купцы и торговцы с утра до вечера, разложив товары, попивали чай, приносимый разносчиками из ближайшей чайханы. Отлучаясь по делам, каждый хозяин-продавец натягивал верёвочку у входа, а торговцы справа и слева присматривали за товарами отлучившегося, хотя особой надобности в том не было, поскольку не воровали. Два первых вора появились уже при советской власти. Это были заезжие молодцы, промышлявшие среди нэпманов. Их быстро поймали с поличным торговцы пассажа и забили до полусмерти. Милиционерам с трудом удалось спасти воров от самосуда и в бессознательном состоянии доставить в городскую больницу.

Во всём городе было только два алкоголика. Один, по фамилии Писарчук, приличный человек, хороший семьянин, маляр-штукатур. Напившись, он ругал советскую власть на чём свет стоит. Люди говорили, что запил он с горя, когда красные расстреляли его младшего брата, белого офицера. Жители города не осуждали его.

А вот второго – кумыка Карахана – горожане презирали. Помню, как однажды, идя в мастерскую к дяде, я увидела огромную толпу посреди улицы. Конечно, я тут же втиснулась в передний ряд и оцепенела от ужаса. На земле лежал Карахан – небольшого росточка, смуглый, большеголовый, с короткой шеей. Верхом на его спине восседал здоровенный детина и, поднимая за уши голову несчастного, бил о мостовую. Лицо Карахана превратилось в сплошное кровавое месиво. А люди, падкие до таких зрелищ, с любопытством взирали на это злодеяние. Дрожа всем телом, я взмолилась:

– Дяденька, заступись, убери этого злого человека.

Дяденька посмотрел на меня сверху вниз с ухмылкой и, указывая на Карахана, сказал:

– Таких не только бить, убивать надо. Это не мусульманин и не человек. Он хуже свиньи. Он позорит свой род.

С трудом выбралась я из толпы зевак и помчалась домой. Весь день не могла успокоиться. А утром мама сказала, что ночью я бредила, вскрикивала во сне.

Так вот, наш туринский дом представлял собой здание гостиничного типа, состоящее из девяти комнат, половина из которых имела выход в длинный коридор. В доме была бильярдная. Во дворе стоял отдельный флигель для прислуги и небольшое отдельное помещение, рядом с шестью сараями, для конюха. В одном из углов двора находились туалеты. Недалеко от них – кухонное помещение с русской печкой. Рядом с жильём конюха (он же был дворником), возле колодца с горько-солёной водой, употребляемой для хозяйских нужд, была устроена большая цементированная ванна. Посреди двора высилась красивая резная беседка со скамьями вдоль стен и большим столом в центре, за которым могли разместиться человек двадцать. Беседка утопала в зелени, как и двор, весь засаженный фруктовыми деревьями.

Семья наша занимала три комнаты, в том числе и бывшую бильярдную с прихожей и парадным входом. Это были комнаты, окна которых выходили на улицу. Остальные помещения сдавались квартирующим.

Недолго пришлось пожить отцу в этом доме. В 192 5 году, когда моему брату Джабраилу едва исполнился год, он умер от крупозного воспаления лёгких – простудился во время охоты, попав в болото. Умирая в сознании, просил маму не обижать детей и похоронить его в родном ауле.