Джон Голсуорси - Пустыня в цвету

– Ничего опровергать я не буду. Если вышла наружу – тут уж ничего не попишешь.

– А Динни знает?

– Да. Она читала поэму. Сначала я не хотел ей рассказывать, но потом все-таки рассказал. Она приняла это так, как не смог бы, наверно, никто другой. Удивительно!

– Но, может, ты должен опровергнуть эту историю, хотя бы ради нее.

– Нет, но с Динни я, видно, должен расстаться.

– Ну об этом надо спросить ее. Если Динни полюбила, то уж не на шутку.

– Я тоже!

Майкл встал и налил себе еще коньяку. Как выбраться из этого тупика?

– Вот именно! – воскликнул Дезерт, не сводя с него глаз. – Подумай, что будет, если об этом пронюхают газеты! – И он горько усмехнулся.

– По словам того же Юла, об этом пока говорят только в пустыне, – пытаясь его приободрить, сказал Майкл.

– Сегодня – в пустыне, завтра – на базарах. Пропащее дело. Придется испить чашу до дна.

Майкл положил руку ему на плечо.

– На меня ты всегда можешь положиться. Помни: только не вешай головы. Но я себе представляю, сколько ты еще хлебнешь горя!

– «Трус»! На мне будет это клеймо: может предать в любую минуту. И они будут правы.

– Чепуха! – воскликнул Майкл.

Уилфрид не обратил на него внимания.

– И вместе с тем все во мне восстает, когда я думаю, что должен был умереть ради позы, в которую ни на грош не верю. Все эти басни, суеверия, – как я их ненавижу! Я охотно отдам жизнь, чтобы с ними покончить, но умирать за них не желаю! Если бы меня заставили мучить животных, повесить кого-нибудь или изнасиловать женщину, я бы, конечно, предпочел смерть. Но какого дьявола мне умирать, чтобы угодить тем, кого я презираю? Тем, кто верит в обветшалые догмы, причинившие людям больше зла, чем что бы то ни было на свете! Чего ради? А?

Эта вспышка покоробила Майкла; он опустил голову, помрачневший и огорченный.

– Символ… – пробормотал он.

– Символ? Я могу постоять за все, что того достойно: честность, человеколюбие, отвагу, – ведь я все же провоевал войну; но стоит ли драться за то, что я считаю мертвечиной?

– Эта история не должна выйти наружу! – с жаром воскликнул Майкл. – Нельзя допустить, чтобы всякая шваль могла тебя презирать.

Уилфрид пожал плечами.

– А я и сам себя презираю. Никогда не подавляй первого движения твоей души, Майкл.

– Но что же ты думаешь делать?

– А не все ли равно? Ведь ничего не изменится. Никто меня не поймет, а если и поймет – не посочувствует. Да и с какой стати? Я ведь и сам себе не сочувствую.

– Думаю, что в наши дни многие будут тебе сочувствовать.

– Те, с кем я не хотел бы лежать рядом даже мертвый. Нет, я отщепенец.

– А Динни?

– Это мы будем решать с ней.

Майкл взял шляпу.

– Помни, я всегда буду рад помочь тебе всем, чем могу. Спокойной ночи, дружище.

– Спокойной ночи. Спасибо!

Майкл пришел в себя только на улице. Да, ничего не поделаешь. Уилфрид загнан в угол! Его подвело презрение к условностям. Но национальный характер англичанина не терпит никаких отклонений от нормы; стоит человеку отойти от нее хоть в чем-нибудь, и это будет считаться изменой всему. А что касается этого нелепого сочувствия своему палачу – кто же в это поверит, не зная Уилфрида? Какая трагическая ирония судьбы! Теперь на него ляжет несмываемое клеймо трусости.

«У него, конечно, найдутся защитники, – думал Майкл, – одержимые индивидуалисты, большевики, – но от этого ему не станет легче. Что может быть обиднее поддержки людей, которых ты не понимаешь и которые не понимают тебя? И чем такая поддержка поможет Динни, еще более далекой от этих людей, чем Уилфрид? Ах ты, дьявольщина!»

Мысленно выругавшись, он пересек Бонд-стрит и пошел по Хей-хилл на Беркли-сквер. Если он сегодня же не повидает отца, ночью ему не уснуть.

На Маунт-стрит Блор поил отца и мать особым, бледным грогом, который, как уверяли, нагоняет сон.

– Кэтрин? – спросила леди Монт. – Корь?

– Нет, мне просто надо поговорить с папой.

– Об этом молодом человеке, перешедшем в какую-то другую веру… У меня от него всегда начинались колики, – не боялся молнии, и все такое…

Майкл с изумлением взглянул на нее.

– Ты права, это касается Уилфрида.

– Эм, – сказал сэр Лоренс, – имей в виду, это абсолютно между нами. Ну, что там, Майкл?

– Все правда; он ничего не отрицает и не собирается отрицать. Динни знает.

– Что правда? – спросила леди Монт.

– Он отрекся от веры под страхом смерти, которой ему грозили арабы-фанатики.

– Какая скука!

«Господи, – подумал Майкл, – если бы все отнеслись к этому так!»

– Значит, придется сказать Юлу, что никто ничего опровергать не будет? – нахмурившись, спросил сэр Лоренс.

Майкл кивнул.

– Но если так, дело этим не кончится.

– Конечно, но ему уже все равно.

– Молния! – вдруг произнесла леди Монт.

– Совершенно верно, мама. Он написал об этом стихи, и очень хорошие. Посылает их завтра издателю. Но, папа, заставь хоть Юла и Джека Маскема держать язык за зубами. В конце концов им-то какое дело?

Сэр Лоренс пожал худыми плечами, – в семьдесят два года они были уже не такими прямыми, как раньше.

– В этом деле, Майкл, у нас две задачи, и, насколько я понимаю, их лучше не путать. Первая: как положить конец клубным сплетням. Вторая касается Динни и ее родных. Ты говоришь, что Динни все знает, но родные ее ничего не знают, если не считать нашей семьи, а судя по тому, что Динни ничего не сказала нам, она не скажет и дома. Это нехорошо. И неразумно, – продолжал он, не дожидаясь возражений Майкла, – потому что эта история все равно выйдет наружу, и они никогда не простят Дезерту, если он женится на Динни, скрыв от них свой позор. Да и я бы не простил, дело слишком серьезное.

– Вот неприятность, – пробормотала леди Монт. – Спроси Адриана.

– Лучше Хилери, – сказал сэр Лоренс.

– Вторую задачу, папа, по-моему, может решить только Динни, – заметил Майкл. – Ее надо предупредить, что пошли разговоры, и тогда либо она, либо Уилфрид скажут ее родным.

– Вот если бы он от нее отказался! Не может ведь он жениться теперь, когда пошли эти толки!

– Что-то мне не верится, чтобы Динни его бросила, – пробормотала леди Монт. – Слишком уж долго она его подбирала. Весна любви!

– По словам Уилфрида, он понимает, что должен от нее отказаться. Ах, будь оно все проклято!

– Вернемся тогда к нашей первой задаче, Майкл. Я могу, конечно, попробовать, но сильно сомневаюсь, выйдет ли у меня что-нибудь, особенно если появится его поэма. А что он в ней пишет – пытается оправдаться?

– Скорее объяснить.

– Столько же желчи и бунтарства, как и в его ранних стихах?

Майкл кивнул.

– Джек и Юл могут смолчать из жалости, но горе Дезерту, если он будет вести себя вызывающе, – я ведь знаю Маскема. Его коробит, когда молодежь кичится своим скепсисом.