Екатерина Вильмонт - Перевозбуждение примитивной личности

— Это потому что раньше ты был в меня влюблен, а теперь просто встретил школьную подругу…

И потом, нам вроде как ничего друг от друга не надо…

— Фигня!

— То есть?

— Мне лично от тебя много надо! Надеюсь, и тебе…

— А картошка у тебя есть? На данный момент мне от тебя нужна только печеная картошка.

— Понял. Картошка есть, костер сейчас разожгу.

Он внимательно на меня посмотрел. И засмеялся:

— Не ври, Шадрина, ты врать никогда не умела, у тебя сразу уши краснеют, так что зря так коротко постриглась.

— Не выдумывай! — я невольно схватилась за ухо.

— Умная, умная, а попалась!

— Так есть картошка или нет?

— Конечно есть, более того, видишь этот ящик?

— Ну, вижу.

— Сам сделал специально, чтобы печь картошку, в нем она получается охренительно вкусная и негрязная. Я сейчас!

Он принес с терраски складное креслице.

— Садись, я все сам сделаю. И вот возьми и намажься, а то комары…

— Спасибо, но давай лучше я тебе помогу!

— Не надо, я в два счета!

Он опять убежал и принес мне старенький плед.

— Хочешь чего-нибудь выпить в качестве аперитива?

— Нет, спасибо.

Он быстро и ловко разжег костер.

— Динка, только имей в виду, картошка еще не скоро будет, может, съешь пока бутерброд, а?

— А с чем?

— Увидишь!

Через несколько минут он вернулся с большой тарелкой, на которой лежал наломанный лаваш, горка зелени и какие-то толстые золотые неровные колбаски.

— Что это?

— Армянский копченый сыр.

Я попробовала. Это было очень вкусно. И лаваш свежий.

— Костя, создается впечатление, что ты готовился к моему приезду, — засмеялась я.

— Просто надеялся, что согласишься приехать, вот по дороге к тебе и заскочил на рынок. Вкусно, правда?

— Очень, — ответила я с полным ртом.

Мы сидели друг против друга, ели лаваш с сыром и хохотали, вспоминая школьные шалости и глупости.

— А помнишь, Шадрина, в твое дежурство Вовка Марков перед немецким доску мылом намазал. Мы думали, на ней нельзя будет писать…

— Еще бы не помнить! Писать-то наш немец все написал, а стереть — фигушки. И в отместку заставил меня стирать… Я чуть не плакала…

— Ты вообще плакса была жуткая…

— Не ври, Иванишин!

Когда дрова прогорели, Костя закопал ящик с картошкой в золу.

— И что теперь?

— Минут через сорок будет потрясающая картошка. А я сейчас соображу что-нибудь к ней…

Он опять ушел. Было еще совсем светло, но по-вечернему свежо. Я укрылась пледом и не заметила, как уснула. Проснулась от взгляда. Передо мной на корточках сидел Костя и смотрел. В его светло-зеленых глазах мне почудились какие-то бездны.

Как ни пошло это звучит, в них можно было утонуть. Казалось, этот взгляд проникает до самой печенки.

— Костя, перестань так на меня смотреть!

Он не пошевелился, не моргнул глазом.

— Костя, ты что?

— Шадрина, я в тебя влюбился!

— Вот новости! — попыталась улыбнуться я, а у самой в горле пересохло.

— Я в тебя сейчас, когда ты тут так беззастенчиво дрыхла, влюбился заново. Не в ту воображалу, а в эту женщину с прошлым. У тебя большое прошлое, Шадрина? — он говорил почти шепотом, и голос звучал ужасающе сексуально. Да, перед таким ни одна баба не устоит.

— Еще какое, чего там только не было. Даже тюрьма.

— Тюрьма? — вскинулся он. — За что?

— Да одного араба кока-колой по башке шарахнула.

— Что значит кока-колой?

— Литровой бутылкой этой отравы.

— За что? — он улыбался. Мне все-таки удалось свести разговор к шутке. Он долго хохотал, узнав о сроке моего заключения.

— А что еще криминального было в твоей жизни?

Подвоха в этом вопросе я не услышала. Видимо, слухи о знаменитой отравительнице не достигли его ушей. Но теперь могут достигнуть в любой момент… И я все ему рассказала.

— Вот скоты! Что зависть с людьми делает… Мне тоже приходилось с этим сталкиваться, и не раз, противно до ужаса…

— Ты правда ничего не знал?

— Да если б я знал, я бы тут же кинулся тебя искать, предложил бы помощь… А если надо, набил бы кому-нибудь морду…

Он сказал это так просто, что я не справилась с собой и разревелась. Почему такая простая мысль не пришла в голову моему отцу, бабке, когда до них дошли слухи… Эта мысль уже мелькала у меня сегодня. Костя, по сути, совсем чужой человек… «Я бы кинулся на помощь, если бы только знал…» А они знали и не кинулись.

— Это еще что такое? Ты чего тут сырость разводишь, Шадрина?

— Извини, это так.., ерунда…

— Между прочим, картошка готова.

Мы ели картошку с маслом, солью и маринованными помидорами, пили водку, и вдруг, когда почти стемнело, запели соловьи. Как давно, как страшно давно я не слышала соловьев.

А Костя тем временем рассказывал о себе:

— Я не собирался быть актером, поступил в МВТУ, но однажды пошел с девушкой на какой-то просмотр в Дом кино. Мы сидели потом, что-то пили, вдруг ко мне подбегает какая-то заполошная тетка и спрашивает, не актер ли я. Нет, говорю, я студент МВТУ. А она начинает ломать руки, умолять меня прийти завтра на пробы для фильма о полярниках. Я чуть со смеху не помер, а она вцепилась в меня мертвой хваткой, да еще и девушка моя стала подзуживать: сходи, Костя, чем черт не шутит, вдруг звездой станешь… А тетка все нажимает: «Молодой человек, у вас лицо для экрана создано, голос богатый, такой шанс может в жизни больше не представиться…» Уговорила. Я пошел. Режиссер отнесся к моей кандидатуре весьма прохладно, но оператор заинтересовался. Фотопробы оказались классные.

И я вдруг завелся. На этом заводе и кинопробы прошел. Представь себе мое удивление, когда меня утвердили на роль! Она была не главная, конечно, но все-таки. На площадке многие меня хвалили, и я решил рискнуть — подал документы в Щуку. И меня приняли! Я еще дурак был, испугался страшно, я ведь в глубине души не верил, что примут. А тут такой поворот. Отец в крик! Только что не выпорол.

А мама сказала: «Котик, один эпизод, конечно, ничего не значит. И даже то, что тебя берут в училище, тоже еще не бог весть что, но когда одно и другое вместе, надо задуматься, может, это твоя стезя». И я бросил Бауманское, стал учиться в Щуке.

У нас был потрясающий курс, да и вообще… Это было здорово, это было мое… Иногда меня приглашали сниматься, но я так себе не нравился на экране… А потом меня еще в институте пригласили в театр, и один актер сказал: «Парень, с твоей внешностью тебе будут давать играть только героев-любовников. Ты их, конечно, играй, но ищи для себя что-то еще, просись на характерные роли, пытайся поярче выглядеть в эпизодах, гримом не пренебрегай, хоть это нынче и не модно. Я чую, ты сможешь стать хорошим актером. А одни герои-любовники — это ранняя смерть в театре».

Я прислушался к его словам, тем более что перед глазами как раз был пример рано постаревшего героя-любовника, который пытался играть что-то другое, а у него не получалось. Я ничем не брезговал. Один раз упросил дать мне роль инвалида на тележке, который время от времени въезжал на сцену, отталкиваясь деревянными чурками, и орал пьяным голосом «Катюшу». Это был такой успех! Одна критикесса написала: «Молодой и чрезвычайно фактурный артист Иванишин был невероятно глубок и убедителен в роли безногого инвалида. И хотя в пьесе о нем почти ничего нет, но молодой артист создал, по сути, образ целого поколения, в юности попавшего на войну. Сердце разрывается, глядя на этого красавца, которому надо бы кружить в вальсе самую красивую девушку, летать на мирных самолетах, носить красивую форму… А он ездит на самодельной каталке, и мы знаем, что в один прекрасный день его уберут из города, увезут на далекий остров доживать свою никчемную жизнь…» Ты не удивляйся, это была первая рецензия в моей жизни, и я ее запомнил почти наизусть. Мама после спектакля рыдала, а отец сказал: «Можешь, чертяка, можешь!»