Аннэ Фрейтаг - Вечность в тебе [litres]

О трех примерах, которые приходят мне в голову, я говорить не хочу, поэтому отвечаю:

– Я так и не смогла их запомнить. Зато знаю несколько парадоксальных немецких слов.

– Парадоксальных немецких слов? – спрашивает он.

– Да. Ну, например, Gefrierbrand [10] Der Gefrierbrand ( нем. ) – переводится как парадоксальное словосочетание «холодный ожог». . Или вот: Doppelhaushälfte [11] Die Doppelhaushälfte ( нем. ) – включает в себя два слова, вступающих в противоречие друг с другом: doppel (двойной, задвоенный) и die Hälfte (половина), означает отдельную квартиру в дуплексе. . Или Selbsthilfegruppe [12] Die Selbsthilfegruppe ( нем. ) – состоит из слов Selbsthilfe (самопомощь) и Gruppe (группа), таким образом его можно дословно перевести как самопомощь в группе. .

– Никогда не замечал, – смеется Джейкоб.

– Я тоже, – отвечаю я.

На мгновение мы умолкаем. Остаются только наше дыхание и наши невысказанные мысли.

– У моего брата был совершенно иной образ мышления, чем у меня, – говорю я позднее. – Он мыслил гораздо сложнее и быстрее. Как будто его мозг был минимум в три раза больше моего, – когда говорю это, мне кажется, что что-то печальное лопается и медленно растекается внутри меня. Словно капля черных чернил в стакане воды. – Мой брат замечал все. Каждую деталь.

Комок в горле не пропускает ни единого слова, а на глаза наворачиваются слезы. Чтобы не заплакать, я одной рукой старательно открываю крышку бутылки с водой и делаю несколько глотков. Но комок остается на месте.

– А как насчет таких слов как Fernweh [13] Das Fernweh ( нем. ) – жажда странствий. , или Weltschmerz , [14] Das Weltschmerz ( нем. ) – вселенская скорбь. или Fingerspitzengefühl [15] Das Fingerspitzengefühl ( нем. ) – тонкое чутье. ? – спрашивает Джейкоб. – Они тоже ему нравились?

– Они нравились ему больше всего, – мой голос вот-вот сорвется. – Он записывал их все.

Как-то раз Кристофер сказал мне: «Знаешь, что мне больше всего нравится в немецком языке, Лиз?»

«Нет, что?»

«Что есть понятия, которые можно написать всего лишь одним словом, но в других языках для их описания потребуется несколько предложений».

– И какое из них нравилось ему больше всего? – вопрос Джейкоба возвращает меня к реальности.

– Fuchsteufelswild [16] Fuchsteufelswild ( нем. ) – разъяренный, вне себя от ярости, злой, как черт. , – не задумываясь, отвечаю я.

– А тебе? – спрашивает он. – Какое слово нравится больше всего тебе?

– Geborgenheit [17] Geborgenheit ( нем .) – защищенность. , – отзываюсь я.

Потом – тишина. Это такая тишина, которая не скрывает ничего. Как будто Джейкоб может услышать все, о чем я сейчас молчу. Как я одинока. Что с ним чувствую себя иначе. Что с ним я – просто я. Луиза. Не больше и не меньше.

И ему, кажется, этого достаточно.

Сейчас 7:48. Я меряю шагами свою комнату. В футболке, боксерах и без носков. Снова и снова один и тот же маршрут. Как будто между шкафом и моей кроватью проложены невидимые рельсы.

– Ты не можешь себе представить, как я буду счастлива, когда смогу наконец-то съехать отсюда, – вдруг говорит Луиза, и я останавливаюсь.

– Думаю, что могу, – говорю я.

– Знаешь, что глупо?

– Нет, что?

– Что после смерти Кристофера я еще ни разу не открывала окно в ванной комнате. – Я сглатываю, в ушах звенит. – Просто не могла.

– Это не глупо, – отвечаю я.

– Его отпечатки все еще должны быть на ручке, – тихо говорит она. – Это единственное, что я не убирала.

Я не знаю, что сказать, поэтому не говорю ничего.

– Могу я спросить тебя кое о чем? – спрашивает она.

– Конечно.

– Ты когда-нибудь думал о том, что, когда поезд метро подъезжает к станции, ты можешь просто прыгнуть? Хотя знаешь, что никогда этого не сделаешь. Хотя совсем этого не хочешь.

– Да. И даже довольно часто.

– Серьезно? – спрашивает она.

– Мне кажется, об этом думали почти все. Только никто не говорит.

– По-моему, об этом стоит говорить.

– О многом стоит говорить.

Несколько секунд мы молчим, и я прислушиваюсь к ее дыханию.

Потом она вдруг говорит:

– Я держу окно закрытым не только из-за отпечатков пальцев Кристофера, – она произносит это быстро, как будто признаться в этом стоило ей громадных усилий.

– А почему еще? – спрашиваю я.

– Я держу его закрытым, потому что боюсь, что открою его и выпрыгну, – говорит она. – Просто так. Залезу на подоконник, раскину руки и прыгну.

Я представляю себе большое квадратное окно в ванной комнате Луизы и то, как она стоит на подоконнике и смотрит вниз. На тот же участок земли, что и ее брат.

– Почему я так думаю? – спрашивает она.

– Потому что ты хочешь почувствовать то, что чувствовал он, и увидеть то, что он видел. Ты просто хочешь понять.

– Но я никогда не пойму.

– Нет, – отвечаю я, – надеюсь, что нет.

– Мне так его не хватает, – шепчет она, ее голос звучит сдавленно и ломко, и мне хочется заключить Луизу в объятия. Сказать ей, что все будет хорошо. Но я не знаю, будет ли все хорошо. Я понятия не имею.

Поэтому я говорю:

– Пекарня на площади Красного Креста открывается в восемь. Мы могли бы там встретиться…

Я слышу ее дыхание, а затем она говорит:

– Я буду там через десять минут.

Пахнет выхлопными газами, хотя движения почти нет. Солнце, наполовину скрытое за слоем тонких облаков, низко висит в меланхолично-голубом небе. День вяло вступает в свои права, и с каждым шагом я все сильнее ощущаю, что не спала всю ночь. Но мне нравится это чувство. Как будто я пережила приключение, не выходя из квартиры.

Интересно, сколько еще писем придет от Кристофера, прежде чем он замолчит навеки? Может, три, а может, двенадцать. На светофоре загорается зеленый, и я перехожу улицу. Надеюсь, что двенадцать, но мне не верится. Думаю, их осталось немного. С этой мыслью я прикасаюсь к татуировке на шее. Приятно осознавать, что мой брат всегда будет со мной.

Клиника Красного Креста возвышается прямо передо мной. Я почти пришла. Тротуары непривычно пусты. Это и множество опустевших мест для бесплатной парковки показывают, что люди уехали на каникулы. Устраивать семейные праздники. Они будут прятать для детей пасхальные яйца и шоколадных зайчиков. Так мама всегда называла Кристофера. Зайчик. Он был зайчиком, я – пчелкой. А вместе мы были семьей. Теперь мы разорваны. Мы стали всего лишь обрывками, которые больше не подходят друг другу, потому что одной части не хватает.

Я поворачиваю направо и вижу Джейкоба. Он стоит, прислонившись к стене у входа в пекарню, и слушает музыку. Чем ближе я подхожу к нему, тем бодрее себя чувствую. Словно мое сердце, которое колотится внутри, будит меня.

Внезапно, словно почуяв мое приближение, он поднимает глаза. На долю секунды его взгляд становится серьезным, но потом это проходит. Его глаза сияют, и на губах появляется улыбка.