Аннэ Фрейтаг - Вечность в тебе [litres]

– По-моему, она покажется тебе глупой.

– Даже если так, для тебя это причина. – Пауза. – Так все-таки, почему?

– Я знаю, что это звучит безумно, – говорю я, – и, вероятно, нет никакого промежуточного мира и другой стороны. И, скорее всего, Кристофер просто мертв, и совершенно не важно, уберем мы эту дурацкую комнату или нет, – я провожу языком по своему пирсингу. – Но что, если все-таки другая сторона существует? И если он действительно едет туда и никогда не приедет только потому, что мы не соблюдаем правила?

Моя мать изучает меня взглядом, и я не могу понять, что он означает. Что-то между «Пожалуйста, только не это» и «Что, если она права?».

– Неужели ты в это веришь? – спрашивает она через некоторое время.

– Я не знаю, во что верю. Но не думаю, что люди – это просто клетки, которые умирают. Я думаю, после этого что-то происходит. – Я сглатываю. – А может, мне просто хочется в это верить.

После долгой паузы она говорит:

– Окей. Будем придерживаться этого. Для каждой – только одна вещь.

– Правда? – спрашиваю я.

– Правда, – говорит она. – Ну, давай продолжать.

Я не стал читать письмо матери. Я прочел их все. Каждое в отдельности. Но это – нет. Потому что оно ничего не меняет. Моя мать – слабая женщина, и она всегда будет такой. А я все равно буду любить ее.

Я отправился в прихожую, выудил из мусорного бака письмо, а потом поджег его в раковине. Было приятно смотреть, как пламя медленно пожирает бумагу. Через несколько секунд ее слова пропали. И остался только пепел.

После этого мы вместе с Артуром прибрались, не произнеся при этом ни слова. В какой-то момент появилась Джулия. Мы втроем сидели на кухне до поздней ночи и разговаривали о вещах, о которых я не говорю никогда. О любви. И о Луизе. О том, что она сказала. О том, что я сказал. Я ничего не упустил. Я выдал им всю неприкрытую правду.

Артур и Джулия ели шепардский пирог и слушали меня. Они кивали и качали головами, переубеждали и ободряли меня. Они понимали меня. Не просто делали вид.

В тот момент я понял, что у меня есть семья. Старший брат, который является мне братом даже больше, чем наполовину, и Джулия, которую, казалось, я знаю гораздо дольше, чем на самом деле. А еще Луиза. Снова и снова Луиза.

Мы с мамой расчищаем слои, как археологи. Или саперы. Мы знаем, что можем столкнуться с чем угодно, только не знаем когда.

Я выдвигаю ящик прикроватной тумбочки. Очень медленно, словно рассчитывая в любой момент найти в нем бомбу, механизм которой сработает, едва я его открою. Но бомбы нет. По крайней мере, на первый взгляд. Сверху лежат три компакт-диска: «Loc-ed After Dark» Тони Лока, «Vulture Street» австралийских Powderfinger и «Get Born» группы Jet. При взгляде на них в моих глазах начинается жжение, как от едкого дыма, который невозможно увидеть. Есть взрывы, которые разносят все в щепки, а есть те, что не приносят видимых разрушений. Электромагнитные бомбы. Визуально ничего не происходит, но на самом деле рушится все. Я смотрю на три альбома, которыми мой брат чуть не свел меня с ума. Когда с ним все было в порядке, они постоянно играли. Днями напролет. Непрерывно, с утра до вечера. Он не нажимал на «стоп», пока не ложился спать. И даже тогда не всегда.

Я достаю из ящика компакт-диск группы Jet. Холодный пластик ложится в мои руки, как очередной бесполезный предмет. Но это не так. Он что-то значил для моего брата. Кристоферу нравился этот альбом. Я переворачиваю диск и рассматриваю названия. Песня номер два была его песней. Он не мог усидеть на месте, когда она играла. Музыка словно заражала его. Я помню, как мой брат танцевал под нее. С закрытыми глазами и раскинутыми руками. Как будто он совсем один на свете. Я до сих пор хорошо помню его улыбку. Она не предназначалась никому другому, он улыбался самому себе. И моменту.

Воспоминания о брате взрываются в глубине моей души, где-то между органами, и боль ощутима физически, как глухой удар. Слезы бегут по моему лицу. В остальном – снаружи ничего не заметно. Мои стены выдерживают.

– Что у тебя там? – спрашивает мама и садится рядом со мной на край кровати. Я вытираю щеки и молча вручаю ей компакт-диск.

Она шумно вздыхает.

– Боже мой. Он столько раз его слушал, – она напряженно сглатывает и качает головой. – Он до смерти раздражал меня одной только этой песней.

– Меня тоже, – сдавленным голосом говорю я. – Как думаешь, три альбома можно считать одним воспоминанием?

– Я бы сказала, да, – говорит она.

А потом она осторожно обнимает меня за плечи, словно не знает, как я на это отреагирую. В первый момент я и сама не знаю. Но в следующий кладу голову ей на плечо, и несколько секунд мы сидим так. В моменте настоящей близости.

Никто другой не может понять, что я чувствую сейчас. Только моя мать.

Мы нашли рисунки Кристофера. Целую папку, набитую под завязку. Они лежали в ящике, и мы этого не ожидали. Все было, как до этого с компакт-дисками. Только еще хуже, потому что на этот раз мы нашли то, что действительно было частью Кристофера.

Какое-то время мама просто смотрела на его картинки. Кажется, она даже перестала дышать. Потом она вцепилась в столешницу письменного стола и медленно сползла на пол. Как будто была тяжело ранена. А потом она заплакала так, что у меня заболело сердце. Я никогда не видела, чтобы кто-то так плакал. Так отчаянно. Это было похоже на прорвавшуюся плотину. Я стояла рядом с ней, и она была рядом. Она была потрясена, а я подавлена. А потом я опустилась на корточки и обняла ее. Крепко-крепко. Обеими руками, в то время как она растворялась в слезах.

Каждый человек справляется с горем по-своему. Доктор Фалькштейн в одном из наших разговоров однажды сказал мне, что это как-то связано с устойчивостью – способностью восстановить свое внутреннее равновесие. Моя мама носила в себе горе в течение нескольких месяцев. Она зарыла в себе все чувства и вытеснила правду. Но в тот момент, когда она нашла папку, они вышли наружу. Все сразу. Рисунки Кристофера сохранились, но его больше нет. Он ушел. Он оставил все позади. Воспоминания, нас, свои наброски и черновики. Это как с наскальными рисунками пещерных людей, которые существовали задолго до нас и теперь давно мертвы. Их картины доказывают, что когда-то они существовали. Что они жили. Что они были здесь. Сегодня мы раскопали картины моего брата. А вместе с ними – расплесканные чувства моей мамы.

Этот вечер мог бы быть прекрасным, если бы не мое настроение. С тех пор как ушла Луиза, я чувствую себя разбитым. Словно меня избили. Я, наверное, раз сорок начинал ей писать, но так и не послал ни одного сообщения. Прошлой ночью она мне снилась. Сам сон я точно не помню, но, когда проснулся, мне на мгновение показалось, что она лежит рядом со мной. Но ее сторона кровати была пуста. Раньше у моей кровати не было сторон. Просто кровать и все. И я лежал посередине. Теперь я лежу слева.