Софи Гонзалес - Всего лишь полностью раздавлен [litres]

– Серьезно, Олли. Как можно решить, что одна нота грустная, а другая – радостная?

Я ошеломленно заморгал.

– Не бывает минорных нот. Бывают минорные гаммы и аккорды.

– Но разве минорные ноты – не те черные?

Теперь я почувствовал себя сбитым с толку, как и он.

– Черные? У тебя что, синестезия?

– А?

– Типа, ты слышишь цвета и чувствуешь их вкус?

– Что за абсурд, – произнес Уилл, вскакивая и подходя к пианино.

Он сыграл несколько нот в восходящем порядке.

– Черная нота. Черная. И еще одна черная.

Внезапно меня осенило. Он говорил о клавишах пианино. Попался, приятель! Я разразился смехом и, отложив гитару, направился к нему.

– Нет, стой. Все это – клавиши пианино.

Уилл раздраженно вскинул руки.

– А то я не знаю!

– Явно, что нет. – Я усмехнулся. – Несколько нот составляют аккорды. Сыграть его можно одним нажатием или перебором, смотри… – Я сыграл до, ми, соль. – Именно ноты в аккорде делают его мажорным или минорным. Вот мажорный аккорд. Слышишь? Он звучит радостно?

– Ты уверен, что синтетика не у тебя? – спросил Уилл.

– Синестезия.

– Кар-тош-ка, кар-туш-ка. Я не слышу ничего радостного. Я просто слышу… Не знаю. Ла-ла-ла.

Не то чтобы у Уилла выработалась привычка присоединяться ко мне в музыкальном классе во время обеда (это вряд ли бы осталось незамеченным для баскетболистов), но он последние несколько недель приходил сюда от случая к случаю. Вот как сегодня, например. Он всегда говорил другим, что я помогаю ему с музыкой, и никто, похоже, ничего не подозревал. В нашу защиту, когда мы закрывали дверь аудитории, здесь не начиналась сцена из развратного порно. Или, к сожалению, даже из обычного банального порно. Он никогда не предпринимал попыток дотронуться до меня, сесть поближе или сделать двусмысленный комплимент. Хоть я и не мог забыть, что он не признается друзьям в том, что ему нравится проводить со мной время, но я сдался и всегда разрешал ему присоединяться ко мне, когда он улыбался своей улыбкой. Тетя Линда гордилась бы мной.

Между этими «обеденными» визитами, уроками музыки и случайными разговорами после английского (всегда под предлогом того, что ему надо спросить про задание или про что-то еще, пока его приятелей не было поблизости), я старался привыкнуть к мысли о том, чтобы двигаться в его темпе, и тогда мне становилось легче. У меня не было сил сопротивляться его, скажем так, бесконечным оливковым ветвям. Хоть иногда они и смахивали на оливковые прутья, а не на ветви. К тому же намного приятнее позволять ему топить мой лед, чем бороться и оставаться замороженным.

Но, несмотря на наше хрупкое перемирие, часть меня хотела хотя бы прояснить, должны ли наши отношения быть полностью платоническими (то есть, образно говоря, заняться дрессировкой слона в посудной лавке, а потом стать инспектором манежа – и всего чертова цирка).

Мы будто бы ничего не замечали, но я слишком стеснялся поднимать эту тему вслух. А вдруг он скажет, что я просто придумал то лето у озера, и я буду вынужден иметь дело с тем неизбежным фактом, что я медленно схожу с ума? Называйте меня мелодраматичным, но мне начинало казаться, что я и правда все сочинил.

Наверное, Уилл считал нынешний расклад нормальным, но для меня это было очень странно. Как можно быть просто другом человеку, если ты вдоль и поперек знаешь вкус его языка (и не только)?

Но я не хотел его пугать. Он явно думал, что лето на озере осталось в прошлом. Включая, вероятно, и его сексуальную ориентацию. Но в нашей маленькой пантомиме «друзья с привилегиями» хотя бы имелся ритм. Уилл уже не заталкивал меня ни в одно ведро для мытья полов с тех пор, как мы начали этот танец.

Уилл провел пальцем по клавишам пианино, от высокой ноты к низкой. Потрясающе. Да у парня – природный дар.

– Что ты планируешь на День благодарения? – спросил он.

– Праздновать дома. Нас навестят тетя Линда с детьми. Скорее всего, будет тихо, но если получится съесть брюссельскую капусту весом с меня, то я буду счастлив.

Уилл хлопнул ладонью по пианино, бряцая клавишами.

– Что, подожди?

– Что?

– Брюссельская капуста? Это какая-то тупая шутка?

– Я бы никогда не стал шутить про брюссельскую капусту. Она – лучшая: жареная, с кусочками бекона и сиропом…

Я мечтательно замолк. До меня дошло, что мои чувства к брюссельской капусте граничили с сексуальными.

Уилл моргнул.

– Олли, до чего же отвратительно! Фу. Если бы я знал, что у тебя такой плохой вкус, я бы никогда не…

Он выдал себя и внезапно опять заинтересовался пианино. Вот она. Возможность поговорить про лето. Он обманывал себя, если думал, что я этим сполна не воспользуюсь.

– «Никогда бы не» что?

– Ты знаешь.

– Не помогал мне с налогами?

– Нет.

– Не летал со мной на параплане?

– Мы никогда не летали на параплане.

– Это есть в моем списке. И справедливости ради, с налогами ты мне тоже не помогал. Был и такой вариант?

– Абсурд какой-то.

– Ага , – произнес я и прошептал: – Ты имел в виду, что никогда не дал бы мне играть с твоими баскетбольными шарами?

Уилл издал звук, который был бы к месту, если бы он был удивленным псом. Он ткнул меня локтем в бок.

– Тсс!

Я хотел засмеяться, но даже моя улыбка резко улетучилась. Серьезно? Мы даже наедине не можем ничего обсуждать? Не чересчур ли драматично?

– Что? – громко спросил я. – Боишься, что все в музыкальном классе могут подумать, что ты гей, если узнают, что ты со мной мутил?

– Олли, серьезно.

Я попятился, вытянул руки в стороны и начал кружиться.

– Здесь никого нет, Уилл. Понимаю, ты не хочешь выставлять напоказ то, что мы познакомились летом, но нам надо продолжать притворяться, что между нами ничего не было, когда мы и наедине? Мне как-то некомфортно. Что между нами происходит?

Уилл закрыл крышку пианино и повернулся ко мне. В моей голове вдруг возникла картинка: вечер у озера. Я не помнил, когда именно это было или чем мы в тот день занимались. Но не забыл закат, проливающий на воду лавандовое сияние. Стрекозы проносились мимо меня, пока я стоял на краю пристани. А Уилл барахтался в воде, и наружу торчали его голова и плечи.

Но тогда он улыбался. А сейчас, в реальной жизни выглядел настороженным. Словно боялся, что я причиню ему боль. Если правда являлась оружием, то, пожалуй, я собирался ее использовать.

– Я просто… не хотел, – наконец сказал он. – К чему нам такие… неудобства? заговаривать об этом, если все равно будет неловко?

Так я и знал. Правда точно являлась оружием. Он ранен.

– Почему неловким? Ты о чем-то жалеешь?

У нас началось молчаливое противостояние. Мы уставились друг на друга так, словно тот, кто первым моргнет, окажется тем, у кого есть чувства. Тем, кто мог быть обиженным.