Кэти Макгэрри - Эхо между нами

ГЛОРИ: «Я здесь, если тебе понадоблюсь».

Я пристально смотрю на ее слова, а затем прокручиваю контакты в своем телефоне. Один гудок, и она отвечает:

– Привет, Ви.

– Хей.

– Как поживаешь?

Я могла бы солгать, но не хочу этого делать.

– Мне страшно.

– Можно понять.

– Ты видела мое будущее?

Я буду жить дальше ?

– А ты хочешь узнать будущее?

Я надуваю губы.

– Если хорошее, то да.

– Твое будущее зависит от твоих решений, и ты это знаешь. Ничто не определено.

Хотя я и знаю это, но звоню не поэтому.

– А моя мама когда-нибудь была здесь? – Я стараюсь не думать о том, что моя ложь о маме в течение нескольких месяцев была главной темой разговоров людей в моей жизни.

На другом конце провода воцаряется молчание.

– А сейчас она там?

– Нет. Я не видела ее с той ночи, когда папа отвез меня в больницу. Но значит ли это, что она была ненастоящей? Я имею в виду, что потратила месяцы на исследования и поиск призраков, я видела и испытывала вещи, которые доказывают, что есть что-то еще, что-то за пределами реальности.

– Есть кое-что еще. Там есть что-то запредельное.

– Но была ли она настоящей?

Глори тяжело вздыхает в трубку.

– Твой отец хотел бы, чтобы я сказала тебе «нет». На самом деле он прямо так и сказал мне: «Скажи ей «нет». Она никогда не появлялась передо мной, Ви. Никогда не разговаривала, но это не значит, что она была ненастоящей. Что касается меня, то я благодарна за все, что случилось той ночью. Тот разговор, который ты вела с мамой, когда звала отца, спас тебе жизнь.

Да, она права. Так оно и было. В моем мозгу происходили разные вещи. То, что врачи, к счастью, смогли остановить. Иначе папа нашел бы меня утром мертвой.

Я закачиваю разговор с Глори и встаю с подоконника.

Медленно прикасаюсь к разным предметам мебели в моем доме, моем месте. Диван, на котором мы с мамой сворачивались калачиком после ее процедур. Стол, за которым мы с папой много раз обедали вместе. Стол, за которым я часами корпела над папиными финансами для его бизнеса, а потом мой взгляд падает на пианино. То самое, на котором моя мама играла, когда была ребенком. То самое, на котором она научила меня играть еще до того, как я выучила буквы. То самое, на котором я часами играла для нее, когда она болела, и она говорила, что это единственное, что приносит ей радость.

Потом она умерла, и я забросила музыку. Возможно, Глори была права. Может быть, именно в этот момент я тоже решила умереть.

Пыль покрывает стареющее пианино, и я провожу рукой по дереву. Частицы парят в воздухе и опадают на пол. Я отодвигаю деревянную крышку, и мое сердце колотится при виде белых и смоляных клавиш. Прошло так много лет, что нет никаких сомнений, что пианино расстроено, но меня тянет услышать аккорд.

Сначала я пробую «до», затем мои пальцы вытягиваются в поисках следующего аккорда. Пианино расстроено, но звук приятный. Я закрываю глаза, когда музыка вибрирует на моей коже и в моей крови.

Скамейка для пианино царапает пол, когда я вытаскиваю ее и сажусь. Моя левая рука касается клавиш, нажимает вниз, и я выдыхаю, поскольку автоматическое движение моих рук заставляет меня чувствовать себя как дома, так же, как запах вафель по субботам.

Я заржавела, пианино сильно расстроено, но музыка чувствуется… хорошо…

В тишине, наступившей после того, как прозвучала последняя нота, я поворачиваюсь и вижу, что папа пристально смотрит на меня. Слезы наворачиваются на его глазах, и я понимаю, что он скучал по этому.

– Это было прекрасно, Ви.

Исполнение было далеко от совершенства. Я знаю это, и он знает, но что было прекрасно, так это то, что я наконец нашла в себе мужество играть.

Я быстро добираюсь до туалета, мои руки цепляются за край, когда я падаю вперед, и меня тошнит. В моем желудке ничего не должно было остаться, но почему-то меня все равно рвет желчью.

Я больна. Так сильно больна, и больше не хочу болеть. Химиотерапия – отстой. Облучение – отстой. Моя жизнь – отстой. Каждый раз я думаю, что моя реакция на лечение будет лучше, но это не так.

Я кладу голову на холодный фарфоровый край унитаза, а Сойер лежит на полу рядом со мной. Подняв мою голову и положив свежевымытое и высушенное полотенце мне под щеку, он вытирает прохладной мочалкой мои рот и шею.

Ему не нужно поднимать мои волосы – у меня совсем не осталось волос. Слезы щиплют мне глаза, а из носа течет, когда я начинаю безобразно плакать. Я больше не хочу этого делать.

Сойер гладит меня по спине и говорит мягкие, успокаивающие слова, но он не понимает. Я больше не хочу болеть. Мне больно. У меня болит живот. У меня болит голова. У меня болит кожа. Мне больно.

– Мне очень жаль, что ты все это видишь, – я едва успеваю сказать, как на меня внезапно накатывает приступ тошноты, и я снова поворачиваю голову к унитазу.

Сойер идет к раковине, включается вода, и, когда он снова поворачивается, мочалка холодит мне шею.

– Как ни странно, у меня многолетний опыт. Но на этот раз это мой выбор. С мамой я чувствовал, что должен это делать. Так вот, сейчас нет другого места, где бы я предпочел быть.

Я отрицательно качаю головой.

– Я не хочу, чтобы ты делал это со мной.

– Может быть, тебе нужно понять, что это не тебе решать. Это только мой выбор.

Я смотрю на него, как на сумасшедшего. Он только что сказал, что этот момент – его выбор? Он подмигивает, ухмыляется, и я почему-то смеюсь. Это ценно, но также заставляет меня снова обратиться к унитазу.

Какая-то часть меня хочет умереть, когда тошнота одолевает меня, но моя воля к жизни сильнее.

Намного.

Назарет полулежит у окна, когда Сойер заносит меня в спальню. Он укладывает меня на свежезастеленную кровать – должно быть, это сделал Назарет или папа, пока я была в ванной. Мой лучший друг держит косяк.

– Специальное растение от твоей мамы? – спрашиваю я шепотом, потому что мое горло саднит от рвоты.

Он отрицательно качает головой.

– Медицинский сорт. Маме любопытно, на что похожа легальная конкуренция. Твой отец заставил меня пойти с ним, чтобы забрать ее. Странно было идти в магазин с рецептом на травку.

– На медицинскую марихуану, – поправляет Сойер. Один из моих специалистов находится в Огайо, и папа с Назаретом смогли получить там рецепт.

Я улыбаюсь, и Сойер целует меня в бритую голову. Несмотря на то, что это действие заставляет меня чувствовать себя любимой, оно также приносит неловкость. Я смотрю на него снизу вверх, и он улыбается мне, как будто я прекрасна, что заставляет меня любить его еще больше.

– Напиши мне, когда вернешься домой, – шепчу я.

– Я так и сделаю. Поспи немного.

Мы говорим «Я люблю тебя», он обменивается каким-то странным мальчишеским рукопожатием с Назаретом и возвращается на неделю в Луисвилль.