Иван Зорин - Время сомнамбул

— Ну, помещенье разделите сами, — на ходу бросил охранник, поспешно оставляя их. Все, суматоха последних часов, когда их пропустили через КПП и фильтрационный барак, закончилась. Дверь захлопнулась, и они остались одни. Посреди кошмара, в который попали неизвестно как и из которого не видели выхода. Все случилось неожиданно, свалилось, когда они были так счастливы и бесконечно далеки от этого ужаса. В растерянности они замерли, держа наспех собранные чемоданы, которые не знали, куда поставить, — отпустить даже на мгновенье их ручки значило проститься с прежней жизнью, остаться беззащитными перед безжалостной действительностью. Они еще не осознали случившегося, вот сейчас дверь откроется, и они пойдут дальше, как в аэропорту, в зале транзита, а здесь находятся временно.

— Давай раскладываться, — наконец глухо произнес муж. — Это, похоже, навсегда.

Он хотел сказать «надолго», насколько, он и сам не знал, да и никто им этого бы не сказал, потому что это была для всех тайна, но вышло что вышло. И жена тихо заплакала.

— Да отпусти ты этот чертов чемодан! — закричал муж. — Разве кто-нибудь в этом всем виноват? Ну же, ну же, я люблю тебя. — Он обнял всхлипывающую жену, а сам подумал: «При чем здесь любовь, это ад, против которого она бессильна».

В городе, скованном страхом, люди ходили угрюмые, погруженные в себя. Над учителем в кафе уже откровенно потешались.

— Давай, расскажи нам о радостях склероза, — издевательски подначивали его. — И о прелестях жизни во сне.

— Вы и сами их знаете, — парировал он.

На мгновенье повисало молчание.

— С какой это стати? — прерывал его кто-нибудь. — Ты же у нас знаток сомнамбул.

— А вы, значит, бодрствуете, ежедневно принимая самостоятельные решения. — Он иронично хмыкал. — Нет, дорогие мои, вам это только кажется. На самом деле вы живете по привычке, избегаете выбора, боитесь его, потому что сами не знаете, чего хотите. И при этом страдаете, считая, что вас никто не понимает. А есть что понимать? Все очень просто: вы плывете по течению, как во сне, глядя на все со стороны. Да, вы только наблюдаете. И это в лучшем случае. Большинство же из вас не делает и этого, а просто спит наяву, спит беспробудно, полностью подчиняясь обстоятельствам. — Он покачал головой, а через минуту добавил примирительно: — Признаться, я и сам такой — не принял за жизнь ни одного самостоятельного решения, а мне уже скоро на пенсию. Так что боятся сомнамбулизма не надо, существенных перемен он не принесет.

Поблескивая очками, учитель обводил всех сочувственным взглядом, который натыкался на затылки и заткнутые уши. Страх, бесконечно липкий страх, пропитавший всех, было уже не победить словами.

Болезнь на всех действовала по-разному. Не все страдали вялостью и апатией, хотя таких было подавляющее большинство. У некоторых лунатизм высвобождал запретные желания, вытесненные в глубины подсознания, выплескивал их кошмарами, неотличимыми от реальности. Да и что такое реальность? Картинка в нашем мозгу, мир, отраженный в его зеркале. Чистое, загрязненное, пыльное, наконец, кривое — все зависит от зеркала и только. Мир как таковой существует лишь в нашем представлении, таким или другим его рисует воображение, вместе с которым он и исчезает.

Иван Грач поселился с ночным сторожем, предлагавшим когда-то в целях безопасности огородить инфицированных колючей проволокой. Они жили, вряд ли подозревая о присутствии друг друга. Но по характеру оказались близки. Охотник на волков, видя кошмар, в котором он находится в лагере, огороженном высоким забором, с автоматчиками на вышках, стреляющими без предупреждения при любой попытке убежать, хватался за несуществующее ружье. Он видел, что солдаты обложили его, точно волка, в тесной, пропахшей нечистотами лачуге, но выходить из нее с поднятыми руками было не в его правилах. Он верил, что отобьет их нападение, и ради этого был готов умереть. Лачугу Грач покидал только, когда кошмар обрывался. Он неизменно выходил в нем победителем и тогда с гордо поднятой головой смотрел на синевшее под огромным солнцем море. Ночной сторож тоже видел сны. Воры в них проникали на охраняемый им склад, и тогда наяву он, сощурив глаз, как из ружья, прицеливался из палки, с которой не расставался, нося за поясом. Ночной сторож стрелял в воров, поражая одного за другим, они падали как подкошенные, пока сон не обрывался, и он не обнаруживал себя в одиночестве палящим в небесный купол, как, бывало, ребенком, задрав игрушечное ружье, посылал ввысь пули, выкрикивая: «бах! бах! бах!», и синхронно дергал плечом, имитируя отдачу. Оба они не могли смириться, бунтуя против вынужденного заключения, хотя и не осознавали этого. Двое на всю колонию «изолированных». Всего двое.

А в городе уже стали грести всех подряд. Врача не было несколько суток, определить болезнь стало некому, впрочем, ее симптомы стали известны достаточно хорошо, чтобы разобраться самим: куда уж проще — лоб и ладони покрыты густой испариной, зрачки расширены, моргание замедленное, а главное — взгляд отрешенный, направленный вдаль, но эта даль — внутри. При малейшем подозрении на сомнамбулизм к дому подъезжала полицейская машина, и предполагаемого лунатика увозили. Среди напуганного до смерти населения мгновенно расцвело доносительство. Сосед по горячей линии звонил в мэрию, сообщая о странном поведении соседа, а тот, в свою очередь, доносил на него. По городу прокатилась новая волна задержаний. При таких обстоятельствах учитель должен был оказаться в лагере одним из первых. Слишком многим не нравились его сравнения. Разве нормальный человек мог защищать сомнамбул? Нет, он наверняка болен! Ясно, как божий день: подцепил эту дрянь, а теперь, когда не гуляет под ручку с Морфеем, оправдывает таких, как сам. А иначе как? Иначе и быть не может! На учителя поступили доносы. Сразу три. А его задержание рассеяло все сомнения, подтвердив правоту доносчиков. Никакой ошибки быть не может. Да если бы она и была, то лучше все равно перестраховаться. В отсутствие врача доставленного учителя, как и всех в подобных случаях, поместили в фильтрационный барак. Он не возмущался, точно зная, что рано или поздно этим должно было закончиться. Доказывать, что здоров? Но кому? Ему все равно не поверят, и садясь в полицейскую машину, он лишь безнадежно махнул рукой. Этот жест был адресован не столько полицейским, что с них взять, они делали свою работу, сколько соседям, подглядывавшим из-за сдвинутых на окнах занавесок.

На что рассчитывал мэр, закрывая город и отключая связь? Выиграть неделю-две? Дольше этого срока отрезанный от мира город должен был неизбежно вызвать беспокойство у губернских властей. Не говоря уж о том, что почти у каждого горожанина на большой земле были знакомые, с которыми они часто связывались. Мэр это понимал. Он был не дурак, этот мэр, избиравшийся третий срок кряду. Он снова позвонил врачу.