Иван Зорин - Время сомнамбул

— Прежде чем искать выход, надо разобраться в сути вопроса, — назидательно продолжил он, сверкая очками. — Вот вы, судя по вашей реплике, отчаянно боитесь заразиться сомнамбулизмом. А почему? Вы укоренились в своих привычках, обжили сложившийся мирок, с которым боитесь расстаться. Но так ли далеко вы ушли от наших изолированных братьев? Кто вы — офисный сотрудник? Перекладываете бумаги? Торгуете всякой всячиной? Ах, провизор, видите, почти угадал. Но это неважно, неважно, не перебивайте! — Учитель профессионально повысил голос. — Вижу, вы гордитесь своей работой, да-да, вам за нее платят, и наверняка, больше, чем мне. Но ваши функции можно исполнять, имея вместо мозга зачаточные ганглии. Как у насекомых. Это вы понимаете? Уверен, что да, не такой уж вы и кретин. Я не хотел вас обидеть, простите, если так вышло. Девяносто девять из ста можно поставить на ваше место. И сомнамбула может делать их работу. И человек с недоразвитым мозгом. Но зачем-то он нам дан? И его возможности явно превосходят наши потребности в нем. А почему мы так упорно отказываемся от разума? Да потому что думать больно! Вот вы крепко держитесь за свое место, не спорьте, не спорьте, я не закончил. Вам трудно заново приспосабливаться, вы уже в возрасте, боитесь перемен. И я тоже, успокойтесь, дело не в нас. А в нашем упорном стремлении к покою, в сущности, к небытию. И сомнамбулы сделали в этом направлении решительный шаг, доведя наше желание до логического конца. Может, они по-своему счастливы? Они ведут простую натуральную жизнь, отказавшись от нашей. А мы, несмотря на все показные страхи, втайне завидуем им? Тогда к чему опасения заразиться? Я? Конечно, тоже боюсь, еще как, до мурашек, до дрожи в коленях, но есть повод задуматься, определенно есть. Разве не так? Да, в каком-то смысле весь мир состоит из сомнамбул, к этому выводу я и подвожу.

Учитель смерил всех победным взглядом и направился к выходу, посчитав, что на сегодня уже достаточно выказал свою исключительность. Но обычно до конца его импровизированные лекции не дослушивали. Редко когда оставался какой-нибудь особо любопытный посетитель. Или человек, которому нечем было заняться. А может, тот, кого подобные речи излечивали от бесконечного страха перед сомнамбулизмом, кто день и ночь только и думал, как бы не подцепить проклятый вирус. Замечая, как редеет его аудитория, учитель терял вдохновение, стремительно закругляясь.

— В конце концов, лунатизм, даже в той форме, в какой мы его наблюдаем, не разновидность сумасшествия.

Сняв очки, он засовывал их в карман.

— А что же? Налицо же отклонение от нормы.

— В таком случае и норма только разновидность безумия.

— Каламбурите?

— И не думаю. Разум при лунатизме остается незатронутым, только сон и действительность отождествляются. А для миллионов буддистов это вообще аксиома: жизнь — сон. А смерть? Вспомните Шекспира: «Какие сны увидим в том последнем сне?» Нет, древние были глубже, мудрее. И они не трусили перед сомнамбулизмом, считая его священным даром, посланным богами. Пророки, ведуны, прорицатели, медиумы, спириты — возможно, все они были лунатиками, откуда нам знать? Так что выше голову, мой друг, выше голову!

Иногда учитель ловил благодарный взгляд, догадываясь, что имеет дело с невропатом, свихнувшимся на боязни заражения.

— Ну вам бы психотерапевтом работать. Или психологию преподавать.

— По совместительству, мой друг, могу быть вашим личным психоаналитиком, — вставая, отшучивался он. И уже в дверях добавлял с нарочитой многозначи- тельностью: — А смерти бояться не надо, человек ко всему привыкает, привыкнете и к тому, что вас больше нет.

Распорядок в лагере был свободный. Другими словами, его просто не было. Днем при ярко светившем солнце или белыми ночами, когда оно матовым шаром скользило по горизонту, сомнамбулы, те, кто не спал в своих хижинах, как призраки, бродили по берегу, загроможденному огромными реликтовыми камнями. Если им вдруг приспичивало, там же справляли нужду, не стесняясь, расстегивали штаны, которые потом забывали застегнуть, брели дальше с приспущенными до колен брючинами, а если они спадали ниже, на ботинки, то, запутавшись, падали. Некоторые подтирались теплой от солнца, набранной в горсть, галькой, как это принято в некоторых азиатских странах, но большинство — штанами. Из хижин по нужде не выходили, используя для этого углы и стены, редко — туалет, так что вскоре все в лагере пропиталось вонью. И сами сомнамбулы тоже. Их одежда, которую не снимали, их ботинки без шнурков, отобранных во избежание самоубийства — трогательная забота, ничего не скажешь, — их косматые волосы, грязные ногти и, казалось, сами души, если таковые в них еще теплились, — все источало ужасающий смрад. Однако лунатики если и различали запахи, то быстро к ним привыкли. Обоняние, самое гибкое из чувств, подстраивается даже к скотному двору. Двигались сомнамбулы медленно, точно рыбы, раздвигая водоросли в своей реальности, одновременно осваивая, иногда на ощупь, становясь на четвереньки, береговую линию, бывшую для них терра инкогнита или, как знать, землей обетованной, пространством, в котором они ориентировались каким-то шестым чувством. С удивительной точностью они подходили к самому краю, куда докатывались ледяные волны, некоторые собирали ребристые ракушки, как в детстве, распихивая по карманам, кто-то ловил рыбу, как Неклясов, ставший теперь Первым, а в прошлой жизни посвящавший этому все выходные. Далеко забросив удочку, он долго смотрел на поплавок, пока не засыпал, прислонившись к гранитному валуну. Бывало, очнувшись, он, как ребенок, оглашал окрестности радостным криком: «Поймал! Поймал!» И было непонятно — вытащил ли он рыбу наяву или во сне. Да это никого и не интересовало. Только священник склонялся над ним колодезным журавлем и, обняв, долго гладил его вихрастые, начавшие редеть волосы, щекоча лоб своей клочковатой бородкой.

О наглухо замурованном лагере в городе поползли разные слухи.

— Там убивают, — говорили одни. — А трупы скармливают рыбам.

— Зачем? — возражали другие, более трезвомыслящие или имевшие недостаток воображения.

— Как зачем? Власть в лагере давно захватили сомнамбулы, которые убивают своих, а для охраны чем меньше изолированных, тем лучше. Небось, только и ждут, чтобы они перебили друг друга.

— Но охране-то какая выгода?

— Как же вы не понимаете — работы меньше! И потом, за живых отвечать надо, а за мертвых какой спрос. Знай, трупы в океан сбрасывай. Был «изолированный» и нету! А концы в воду. И то правда, чего их жалеть, они все, считай, уже покойники.

Большинство горожан в подобные мифы, конечно, не верило, однако желание выглядеть посвященным в тайны лагерной жизни заставляло распространять их. А в лагере, казалось, остановилось время. Сквозь пыльные, засиженные мухами окна тускло сочились серые рассветы, а ночами заглядывала пятнисто-багровая, какой она бывает на севере, луна. «Изолированных» обезличили, присвоив каждому номер, определявшийся очередностью их прибытия. Охрана сделала это для своего удобства, никто из сомнамбул его, конечно, не помнил. С «изолированными» старательно избегали контактов. Свято соблюдая инструкцию, за которую цеплялись, как за спасательный круг, охранники, разносили передачи, подписанные числами вместо адресов (родственников заставили выучить номера своих близких), только когда на единственной улице рыбацкого поселка было пустынно. Все остальное общение происходило через стекла зарешеченного КПП.