Ульяна Соболева - О ком молчит Вереск

— Сальваторе…

Я не знаю, как сказала это вслух, и мой сын обернулся ко мне.

— Прости… я тебя разбудил? Да, дядя Сальваторе научил меня играть эту песню на гитаре и подарил ее мне. Тебе нравится? У меня ведь получается, правда? Он дает мне уроки и обещал, что через несколько месяцев я буду играть не хуже него самого.

— Да…у тебя получается. Это ты…ты выбрал именно этот трек?

— Нет…дядя.

Так я и думала. Назло мне. Чтобы уколоть как можно сильнее, чтобы ударить наотмашь и ткнуть разбитым лицом в наше прошлое.

— Ты босиком! И совсем раздета!

Сын спрыгнул с лавки, стянул с себя куртку и накинул мне на плечи.

— И дрожишь. Ты заболеешь! Мам…что с тобой последнее время? Скажи! Что-то случилось? Ты поссорилась с папой? Что это за тетрадь?

— Да так…мои записи. Не важно. — провела ладонями по его щекам. — Нет, мой лев, я не поссорилась с папой, и у меня все хорошо. Правда. Просто я услышала музыку и не поняла, кто здесь. Испугалась, что кто-то забрался в сад.

— Ты, как маленькая! — прислонился лбом к моему лбу и щелкнул меня по носу. — Кто мог забраться? Через колючую проволоку и ток? Мы же как в крепости. Даже в тюряге, где сидел дядя Сальва, так не охраняли, иначе он бы не смог оттуда сбежать.

— А он сбежал?

— Я так думаю… ведь ему дали пожизненно.

Пожизненно? О, боже! За что? Как? Почему Марко об этом не знал?

— Это он тебе рассказал?

— Да.

— А что еще он рассказывал?

— Много всего. Тебе, правда, интересно? Мне казалось, что все, что касается дяди Сальвы, тебя раздражает.

Я не могла сейчас это обсуждать. Эта тетрадь, эта музыка… мой сын, который как две капли воды похож на мужчину, выдравшего мое сердце. Мне казалось, я схожу с ума.

— Прости… я пойду лягу. Голова болит, и уже очень поздно, и ты иди. А…папа уехал?

— Я был в саду и не слышал. Он разве не с тобой?

— Нет…он не со мной.

Я отвернулась, чтобы пойти к дому. Долгие годы нам с Марко удавалось внушать всем, что у нас идеальный брак, и мы спим вместе. В наших комнатах убиралась только Мами, и только она знала, что мы никогда не спали в одной постели.

— Мам… а почему я у вас один? Почему у меня нет братьев и сестер? Сицилийские семьи обычно всегда большие. У всех по трое, а то и по десять детей.

Остановилась, но не обернулась. Медленно выдохнула.

— Не знаю… на все воля Божья, и значит, нам пока не было дано такое счастье еще раз.

— Прости… это было некрасиво с моей стороны задавать тебе такие вопросы. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, сын.

— Мам… а ты помнишь, как познакомилась с отцом? Ты никогда мне не рассказывала. Почему?

— Чезаре…я пойду к себе. У меня, правда, очень сильно болит голова, прости.

— Просто скажи, помнишь?

— Чезаре…Конечно, я помню.

— Я знаю про волка, про то, как они с дядей Сальваторе лазали через забор к тебе в дом. Это он мне рассказал. Не ты и не папа. У вас сразу был роман? Ты влюбилась в моего отца с первого взгляда?

Спросил как-то взволнованно. Быстро.

— Да, я сразу влюбилась в твоего отца, как только впервые увидела.

Все еще не оборачиваясь. На глаза навернулись слезы, и я стиснула пальцы. Ведь я сейчас не лгу. Я говорю правду. Ни единого слова лжи.

— И с тех пор больше никогда и никого не любила?

— Да…с тех пор я больше никогда и никого не любила.

— И сейчас? Ты любишь моего отца и сейчас?

— Я люблю его и сейчас… твоего отца… безумно люблю. — ответила, как сама себе, заторможенно, медленно, видя перед глазами лицо Сальваторе ди Мартелли с развевающимися волосами и с наглой ухмылкой на губах.

— Круто! Спокойной ночи, ма!

Тревожные нотки из голоса Чезаре исчезли. Ему понравился мой ответ. А я вздрогнула от осознания, что сказала это вслух. Сказала своему сыну… о любви к тому, кого он знал лишь, как своего дядю… и ведь спрашивал он меня о Марко…Марко, которого привык считать папой и переживал о нас с ним. Мой добрый мальчик.

***

Но вместо того, чтобы пойти к себе в комнату и лечь в постель, я оделась, вышла во двор, зашла в гараж и села в свой любимый кабриолет Ferrari Portofino, и вырулила к воротам, нажала на пульте комбинацию секретного кода, и когда роскошный особняк остался позади, вдавила педаль газа, глядя на придорожный знак, возвышающийся над трассой, знак, на котором огромными буквами было написано «Палермо 250 км».

После той сцены в беседке… когда я так унизительно позволила себе скатиться в омут его черных глаз, когда сорвалась и не смогла удержаться и утонула в своей отвратительной, никуда не девающейся с годами похоти… после той сцены я так люто себя ненавидела.

Я говорила себе о том, что меня бросили беременную, раненую подыхать. Меня с легкостью отдали своему брату, меня просто вышвырнули из своей жизни. И с этими доводами было так легко его ненавидеть, осуждать. Пока не прикоснулся, пока не заставил нестись навстречу его сумасшедшему обаянию, его дьявольской сексуальности.

И моя неизменная реакция на каждое касание пальцев, на касание моих обнаженных нервов бархатными ласками его наглого голоса. Напоминая, какими мы были тогда… Напоминая, как легко у него получается пробудить мою чувственность. Одним щелчком пальцев возродить ее из пепла.

В усадьбе мне сказали, что его нет дома, что он уехал несколько часов назад.

Но вместо того, чтобы развернуться и уехать, я загнала машину в заросли и вышла на свежий воздух. И впервые почувствовала себя дома. У дома свой особенный запах, дом — это даже не стены, не окна. Дом — это там, где нежно щемит сердце и хочется плакать от ощущения покоя.

И от воспоминаний.

Не знаю, зачем приехала. Наверное, затем, чтобы посмотреть в глаза и спросить — правда ли это. Правда ли то, что он рассказал Чезаре о тюрьме. Или красивая история для окружающих, способ вызвать расположение, способ перетянуть моего сына на свою сторону, а затем…затем использовать и отомстить мне через него.

Ноги сами шли в сторону тропинки, к вересковому полю, к реке. Где-то далеко словно эхом услыхала свой собственный смех и его хрипловатый голос.

«Беги, Вереск, беги! Догоню и прибью, малая!»

Там, в Китае…ведь я могла его простить. Могла дать нам шанс быть вместе. Проклятые пятнадцать лет, их ведь как будто не было. Вырос мой сын, изменился Марко, изменилась я сама. Мир стал совершенно другим, а моя любовь к дьяволу…с ней ничего не случилось. Почему? Почему я не разлюбила, не разочаровалась, не забыла.

Под ногами шуршат сухие лепестки сиреневых воспоминаний, ветер треплет волосы и подол платья, а туфли мешают идти, и я скинула их привычным движением, как делала это когда-то. Скинула и с наслаждением ступила босыми ногами на сухую траву.

И неумолимо влечет к берегу, к бурлящей беспокойной заводи. Я слышу шум воды, слышу, как она бежит по камням, цепляется за коряги, плещется и бьется о берег. И от волнения вдруг что-то стонет внутри, вдруг сбивается дыхание, сильнее начинает биться сердце. Я уловила запах…дуновение лайма и соленых брызг. Ускорила шаг, спускаясь ниже, сворачивая вслед за тропинкой, чтобы увидать мужской силуэт на берегу.