Ульяна Соболева - Подонок

— Там есть медсестры, Оля, он там не один. Что ж ты трясешься за него так? Недавно орала, что сама б ему пулю между глаз пустила.

В глаза Ленке смотреть не хотелось. Перед ней действительно стыдно было, она ж все знает, и что Вадик с Тасей, и что было в подъезде. Я пока не готова обсуждать этот кошмар, который происходит внутри меня.

— Ладно, Лен, я, правда, пойду. Спасибо, что приехала, но он только после операции, понимаешь?

— Понимаю.

И в глаза мне внимательно посмотрела. Ничего не сказала, всучила мне пакет в руки.

— Поешь там потихоньку. Чаю хоть попей, на себя не похожа. Бледная, как поганка. Я пирог твой любимый с вишнями испекла. Так что сядь и перекуси.

— Хорошо, я обязательно поем.

— Обещаешь?

— Обещаю.

— Ну все, я пошла. Если что, звони. Я это… я памперсы менять умею и кашки варить.

— Да иди ты, — рассмеялась, и она со мной.

— Чтооо? Ну так не только ты нянькой быть можешь. Пусть Таська тебя сменит, а то так и скопытиться можно.

— Сменит. Она обещала после обеда приехать.

Я соврала. Она должна была приехать утром… но не приехала и на сотовый не отвечала. Волнения не было, я была уверена, что она спит. Как только Лена ушла, я снова Таську набрала. В этот раз она мне ответила ужасно сонным голосом.

— Я сплю, мам.

— Я понимаю… просто сейчас уже одиннадцать.

— Да? Ой, прости, мам. Мы вчера с Дашкой в клуб ходили…

— Куда ходили?

Мне показалось, я ослышалась, даже трубку сильнее сжала и придавила к уху.

— В клуб, у нее ж день рождения, ты забыла? Мы там пару часиков посидели.

— Да, у меня как-то все дни рождения из головы выветрились, Тася. И как? Нормально гулялось, пока Вадиму операцию делали?

— Мааам, не начинай. Мне что теперь дома запереться? Я все уроки сделала, позанималась, убрала, и мы пошли. Не злииись. Я часик посплю и подменю тебя, обещаю. Просто мы в пять только уснули.

Кричать на нее, в чем-то упрекать, делать замечания сил не было. То ли я морально выдохлась, то ли не знаю, что со мной происходило. Я положила сотовый в карман кофты и пошла обратно в палату. Здесь я уже договорилась, и Вадим лежал один. Пришлось, конечно, заплатить, но зато мне и ему так было комфортней. Поставила пакет на столик и подошла к его постели. Сердце снова сжалось до боли в ребрах. Такой бледный был вчера до синевы, а сейчас спит беспокойно, и ресницы нервно подрагивают. Длинные, как у девочки. Сама не поняла, как потрогала их пальцем, потом почему-то нарисовала черты его лица, едва касаясь. По бровям, по носу, по скулам и по губам его… таким сочным, таким гладким.

Да, ночью я с ума сходила, когда он метался и отходил от наркоза. Мне казалось, что это меня саму выворачивает наизнанку от боли вместе с ним. Бегала искала врача, чтоб дали обезболивающее. А он, когда бредил, имя мое несколько раз прошептал. Звал меня. Потом глаза приоткрывал мутные, несфокусированные, а я дрожала от удовольствия… от осознания, что в такие вот секунды обо мне… Склонялась ниже, а у него на губах улыбка появлялась дурная такая, совсем мальчишеская. Пить у меня просил… и я ваткой по губам потрескавшимся вожу, а у самой слезы ему на лицо капают.

— Ничего, мы выберемся. Вот увидишь. Ты сильный. Ты ужасно сильный. Я вижу и знаю. Мы с тобой справимся, чтоб они там не говорили. Ты мне веришь, Вадим?

Конечно, он не отвечал, а я … я как дура пользовалась моментом и жадно касалась его лица, волос, рук. Даже целовала ладони. У него сумасводящие запястья, длинные пальцы и мягкие ладони со следами былых мозолей. Я трогала их и представляла их на своих плечах, талии… на груди. Они мне даже приснились, когда я задремала у его постели и подскочила от этого сумасшедшего сна.

Вот и сейчас подошла, по волосам провела, скулу погладила. Долго на лицо его смотрела — сегодня уже не такой белый, и губы чуть порозовели.

Отошла от него и села на стул, разворачивая пирог и доставая термос с чаем. Знает Ленка, что приносить надо. Мне так кстати горячее. Желудок аж сводит от голода, и, кажется, живот прилип к спине.

Я разложила пирог на салфетке, налила себе в пластиковую кружку (она же крышка термоса) чай и с наслаждением откусила кусок пирога. Прожевала, закатывая глаза от удовольствия и запивая кипятком со вкусом мяты и лимона, как вдруг услышала:

— У вас, кажется, диабет, не? Вам разве можно сладкое?

Кусок пирога выпал изо рта, и я пролила себе на кофту чай. Подняла глаза на Вадима — он смотрел прямо на меня, чуть приподнявшись над подушкой. Чуть прищурившись и поджав губы.

— Что ж вы мне все время лжете, а? Диабет у нее!

И снова на подушки голову уронил.

— Я тоже пирога хочу. Могли бы при мне и не чавкать.

Оказывается, я на автомате продолжала жевать пирог и сжимать дрожащими пальцами чашку. Я ее тут же поставила и глотнула кусок теста.

Он ее ненавидел, и в то же время рядом с ней его трясло от эмоций. От самых разных, начиная с дичайшего раздражения и заканчивая совершенно неуместной нежностью. Да, она умела пробудить в нем нежность, притом совершенно неожиданно, и он не умел и не мог это контролировать. Выбившийся из-за уха тонкий завиток волос, покрасневшие щеки, улыбка только лишь уголками губ. Он никогда не думал, что его может так сильно накрыть и не отпускать. Ни на секунду и ни на мгновение. И ведь было до хрена телок. Самых разных. Он пресытился сексом на полжизни вперед и даже представить не мог, что может вот так вести от женщины. Как наркомана конченого от первой дорожки кокаина, так и его от ее присутствия и запаха.

Когда первый раз ее в больнице увидел, подумал, что мог бы ее убить. Свернуть ее тонкую лебединую шею до характерного хруста и испытать истинное наслаждение. Пришла позлорадствовать его травме, вкусить сладкое чувство собственного превосходства. Она и так всегда смотрела на него свысока. А сейчас, когда он беспомощно лежал на кровати и не мог пошевелиться, это было более чем унизительно — принимать от нее помощь и сочувствие. Она была последней, кого он хотел бы здесь видеть. Красивая, глянцевая с идеальной причёской в отутюженном темно-сером костюме и персиковой блузке. Стройные ноги затянуты черным капроном, и туфли на невысокой шпильке. Все в ней какое-то породистое, дорогое, шикарное… не для таких жалких и убогих плебеев, как он.

Смотрел на бледное лицо с аккуратно очерченными скулами, маленьким носом и этими ее всегда широко распахнутыми глазами с тяжелым глубоким взглядом. Красивая до боли в каждом суставе и скрежете стиснутых зубов, потому что теперь еще более недосягаемая для него, чем раньше. Первое время Вадим делал все, чтоб ее прогнать. Чтоб ушла, чтоб не заботилась о нем, не смотрела на него вот в этом состоянии… потому что он хотел, чтоб она видела его иным. Сильным, мужественным. Сексуальным. Чтоб смотрела на него. Как там. На остановке. Когда ее глаза заблестели самым примитивным блеском, и он почувствовал ее возбуждение так, что самого трясло и лихорадило. Бл***, он готов был отдать все что угодно за возможность вернуться туда назад, нагнуть ее над этой лавкой и жестко и безжалостно отыметь сзади, или усадить к себе на колени и остервенело насаживать на свой каменный член, обнажив ее большую грудь и ловя жадно открытым ртом напряженные соски. Он помнил, как они натягивали материю ее мокрого платья. И от понимания, что теперь никогда, ненавидел их обоих еще больше. Себя прежде всего. Потому что жалкий слабак и никчемный безногий червь уже никогда не осмелится…