Ульяна Соболева - Подонок

Да она на него так больше не посмотрит. Для нее он теперь убогий и больной. Поэтому пусть катится к такой-то матери. Убирается на хрен из его жизни. С ее никому не нужным сочувствием. С ее благородством. Которое не вызывает ничего, кроме раздражения. Так было первые дни… точнее, первый день.

Вадим думал, она уйдет. Слишком грязно для нее, слишком приземленно. Надоест играть в спасительницу и свалит наконец-то на свою чистенькую работу. С ней рядом он, как назло, вел себя словно мальчишка, словно побитый щенок, кусающий того, кто хочет его накормить, чисто из собственного жалкого бессилия, показать, что может. И Вадим это понимал. Только ни черта не мог с собой поделать. Когда собралась его с ложки кормить, думал выбьет на хрен эту ложку и тарелку.

Мамочка, бл*дь! Только от одной мысли, что она его воспринимает как ребёнка, Вадима начинало трясти в приступе дикой ярости. Ходит здесь, показывает свое превосходство, когда он… Нет, Вой себя не жалел. Он принял все как данное, потому что до хрена дерьма в этой жизни натворил, до хрена рисковал, и рано или поздно так должно было случиться. Бессмертных и резиновых людей не бывает. Но хуже всего было то, что вот этим своим риском он похерил мечту, всю цель своей жизни растратил на пять минут гонок, в которых потерял друзей и сам остался живым куском мяса с глазами. Щелчок пальцами, и жизнь раскололась на «от» и «до» гонок.

Все. Не заберет он Леку никогда и квартиру не купит. Нет у Леки больше брата. Вначале думал попросить кого-то сходить в детдом, сообщить. Долго думал, взвешивал — рассказать ли Тасе. Может, она пойдет. Потом решил, что нет. Не пошлет он никого — пусть Лека считает, что он, Вадик, мудак и бросил его. Пусть растет, учится и карабкается сам. На хер ему нужна гиря в виде безногого Вадима (тогда врачи еще намеревались отрезать ему ногу). Убогим место на помойке. Он вообще пока смутно себе представлял свое существование вне клиники, как заключенный не знает, что будет делать на воле. Вадим помнил свою первую реакцию на то, что сказала врач. Реакцию на известие об инвалидности сроком «навсегда». Тогда хотелось только сдохнуть…. Но пришла она, и острое желание перерезать себе глотку стало затихать. Потому что она приносила с собой жизнь.

Смотрел, как она спит, положив голову на руки, как дрожат ее ресницы, как приоткрыт рот с чувственными губами. Какая же она красивая. Даже во сне. Он таких никогда не видел. Смотрел на нее и не мог нажраться взглядом. Всю рассматривал — и тонкие пальчики без колец, и мочки ушей без серег. Странно, но она не носила никаких украшений. Вглядывался в родинку у скулы, в рисунок на лаке для ногтей. Ему хотелось знать о ней все. Знать, как она жила раньше, о чем думает, что ее радует, о чем плачет, и в то же время понимал, что никогда не узнает. Между ними пропасть настолько глубокая, что им ее не перепрыгнуть.

Но Оля не уходила. То ли это было упрямство… то ли…Вадим не хотел верить, что есть нечто большее, у него давно не осталось иллюзий, она здесь из жалости, и это самое мерзкое, что женщина может испытывать к мужчине. Первый раз его сильно начало ломать, когда она боролась за его ногу. Его буквально раздробило от этого понимания, что эта женщина не просто не отступается — она сражается за него. Какая-то часть понимала, что в этом вся Ольга, что она именно такая и иначе не смогла бы поступить… а другая… другая дергалась и дрожала лишь от мысли, что она это делает, потому что он ей нужен. Тупоголовый лежачий идиот вообразил себя нужным.

А сейчас смотрел, как она свой пирог жует, и снова накрывало дикой смесью, адской, можно сказать. Он все помнил… когда маревом боли и тумана накрывало, только ее и видел. И честно? Больше никого и не хотел видеть. Ее голос тянул его на поверхность черной и вязкой бездны. Вадим не разбирал, что именно она говорила, чувствовал только ее руки на своих волосах. На своем лице.

И изнутри захлестывало жаром, огненными искрами сыпало под ребрами, жгло каждое ее касание, не давало забыться в беспамятстве. Как анестезия. Она рядом, и Вадим мог терпеть эту тварь, которая своими когтями впилась в его ногу и раздирала ее на части изнутри, заставляя покрываться холодным потом и стиснув челюсти выгибаться на постели.

— Ну сделайте что-нибудь. Ему больно, вы видите?

Для него никто и никогда ничего не делал. Реально никто и никогда. Поэтому было так адски сложно принять то, что делала она. И он не знал, зачем ей это все. Какого черта она тратит свое время.

А потом увидел с этим пирогом во рту и захотелось опять послать на хрен отсюда. Ведь он тогда испугался за нее, ел вонючую манную кашу и еле сдерживался, чтобы не выблевать ее обратно. Лжет она все… каждое слово ее ложь. Только зачем лжет, одному дьяволу известно и ей.

— Отвернись, мне кофту застирать надо.

Отвернулся. Стоит у раковины, сняла свою кофту и застирывает ее, думает, ему ничего не видно, а он на нее смотрит сквозь стекло. Она там отражается — спина тонкая с выпирающими позвонками и черной полоской лифчика. А в зеркале голые плечи и ложбинка между грудями… у него наркоз только отошел. Обезболивающее еще мозг глушит, а изнутри аж молниями прошибло. Пронизало всего возбуждением. Резко голову повернул. Трет пятно от чая, а лямка с плеча скатилась, и видно ореолу соска. У него мгновенно в горле пересохло. Кашлянул, и она тут же обернулась. Их взгляды встретились, и ему показалось, что летит прямо в пропасть. Потому что пальцы свело аж до боли от желания к ней прикоснуться.

Прижала тогда к груди блузку, смотрит на него расширенными глазами, и он свои отвел. Толку смотреть? Вадим с врачом недавно говорил наедине. Она сказала, что не дает ему никаких гарантий, что он вообще сможет даже мастурбировать, не то что сексом заниматься. Конечно, есть процент тех, кому повезло, и у них быстро все восстановилось, но это индивидуально. Вадим ее слушал отстранённо. Одним приговором больше, какая разница. Можно подумать, кто-то захочет такого, как он. Секса с калекой. Кто-то? Не кто-то, а ОНА. После всех вот этих дежурств у его постели вряд ли он вообще ей еще интересен как мужчина.

Как же это просто — стоять напротив с журналом, делать в нем отметки и убивать того, кто лежит напротив в постели, своей врачебной честностью. А с другой стороны, ложные надежды тоже полная херня. Он вообще не знал, как теперь жить дальше, и кто он. Мужчина или подобие мужчины. Чем он станет, выйдя отсюда? Чем вообще займется?

Но в мозгах ни черта не изменилось за это время. Их распирало от похоти, когда он смотрел на Олю. Да, про себя называл ее Олей. Его возбуждало ее имя. Он повторял его про себя постоянно, иногда вслух едва слышно, когда смотрел как она спит, склонив голову на руки над своим ноутбуком. Бл***дь, ему б встать и на постель ее перенести, одеялом прикрыть. А вместо этого она подскакивает среди ночи и трогает его руки и ноги. Растирает их, массажирует. Первые разы хотел ее послать, но не смог. Хотел, чтоб трогала. Вот так эгоистично хотел до дрожи во всем теле.