Тахера Мафи - Бездна между нами

Между нами все плохо закончилось. Меня вынудили бросить Оушена, я даже поговорить с ним не сумела. Я себя за это ненавидела. Он столько раз признался в любви, а я и словом его не удостоила. Мы немало вместе вынесли, он даже в драку полез, защищая мою честь, а я…

Что он получил в ответ, в награду за свое «люблю»? Ничего!

От одной мысли сердце разрывалось.

И вдруг я приняла сторону внутреннего голоса. Присудила ему победу над голосом разума. Хоть бы Оушен успел прочитать эти страницы, думала я, хоть бы успел! Потому что тогда бы он все понял.

Он имеет право знать.

Если он все узнает, я избавлюсь от чувства вины. Сейчас нельзя сказать Оушену, как сильно я его люблю, – не время. А вот если бы это случайно вышло, тогда совсем другое дело. Конечно, неловко, когда парень читает девчоночьи излияния. Однако в нынешних обстоятельствах это, пожалуй, лучшее решение. Избавление для меня, облегчение для него.

Но, разумеется, я точно не знала. Может, Оушен моего дневника и в руки не брал.

Только вздохнула по этому поводу – заметила: одна страница чуть-чуть порвана. Самую малость. А какая на ней стоит дата? Ага, последний учебный день перед каникулами. День, когда я порвала с Оушеном.

Сначала шла сцена с тренером Хартом. Пересказ всех гадостей, что мне наговорил «старший товарищ». Угрозы выгнать Оушена из команды, если я не уберусь. Потом сцена в машине миссис Джеймс. Сообщение, что она промотала деньги, отложенные на учебу. Просьба не говорить Оушену о разговоре.

И неизбежный вывод: я не сто́ю таких жертв.

Я захлопнула дневник. Попыталась унять сердцебиение.

На следующий день я узнала кошмарную новость.

Оушена исключили из школы.

Дело было так. Мы с Амной сидели под моим деревом. Вдруг послышался шум. Во дворе кричали: «Драка! Драка!» У меня заныло под ложечкой.

– Что там происходит, Амна, как думаешь?

Амна пожала плечами. Встала, прошла несколько футов, вгляделась. В руках у нее был пакетик имбирного печенья – ее мама напекла и прислала мне. Так и вижу: Амна резко оборачивается – глаза круглые от ужаса, – роняет пакетик, печенье сыплется на сухую траву.

– О нет! – простонала Амна. – Оушен дерется!

Оушен отвесил затрещину своему тренеру. Я примчалась на место происшествия, когда двое парней пытались оттащить Оушена от Харта. Зря: им тоже досталось. Ор стоял оглушительный.

– Вы все – лицемеры! Лицемеры! – надрывался Оушен.

Его стали урезонивать, он рявкнул:

– Отвали, урод! Убери свои руки!

И послал к чертям всю баскетбольную команду.

В тот же день Оушена исключили. Оказалось, он сломал Харту нос, требовалась операция.

Я почти не надеялась снова увидеть Оушена.

Вот как проходило мое обычное утро.

Сначала мы с Навидом долго препирались, кому первому занимать ванную (она у нас одна на двоих). Я терпеть не могла мыться после Навида. Во-первых, он умудрялся залить водой все вокруг и напускал слишком много пару, а во-вторых, побрившись, принципиально не убирал за собой. По всей раковине рябили крохотные темные волоски, и не было смысла объяснять, что это гадко и неприлично. Навид не слушал. И почти всегда оккупировал ванную первым – у него, видите ли, уроки на час раньше моих. После умывания родители гнали нас завтракать, и мама спрашивала, прочли ли мы утреннюю молитву. Мы, набивши рты овсяными колечками, привычно врали, что да; мама закатывала глаза и просила, по крайней мере, помолиться днем. Мы снова врали, что непременно, обязательно и так далее. Мама тяжко вздыхала. Навид уезжал в школу. Вскоре уходили и папа с мамой. Как минимум тридцать благословенных минут весь дом был в моем распоряжении. Только по истечении этого дивного периода я начинала собираться в паноптикум под названием «школа».

Описав однажды Оушену свое утро, я даже не думала: информация еще сослужит нам с ним службу.

Короче, я вышла на крыльцо, заперла за собой дверь – и увидела Оушена. У калитки, рядом с машиной.

Я глазам не поверила.

Он поднял руку, сделал неопределенное движение, будто помахал. Вышло неубедительно. Я с колотящимся сердцем побрела к нему по аллее. Остановилась прямо перед ним. Он вроде как удивился. До этого он полусидел на капоте, а тут выпрямился и сунул руки в карманы. Вдохнул и произнес:

– Привет.

– Привет.

Воздух звенел от мороза. Пахло, как всегда по утрам, сухой листвой и кофейной гущей. А Оушен был без куртки. Причем неизвестно, насколько давно. Щеки у него раскраснелись, нос побелел. Глаза казались более яркими, чем при дневном свете: синева – глубже, коричневые крапинки – четче.

– Прости меня, – одновременно выпалили мы с Оушеном.

Оушен издал смешок. Отвернулся. Я не сводила с него взгляда.

– Хочешь школу прогулять? Со мной? – наконец спросил Оушен.

– Хочу. Очень.

Он улыбнулся.

Сколько мы ехали, столько я на него и смотрела. Изучала его профиль, линии его тела. Мне всегда нравилось, как Оушен двигается, как прикасается к разным вещам, как держит голову – с привычным ненавязчивым достоинством. Он явно отлично чувствовал себя в собственном теле. Особенно хороша была походка – уверенная, целеустремленная. Так шагать по жизни может только человек, который мысли не допустит о том, что он не такой, как надо. Даже в конце самого неудачного дня подобная мысль не закрадется, не омрачит существования. Оушен всегда собой доволен. Насчет самокопаний – это не к нему. Он себе разбор полетов не устраивает, не заморачивается: а вдруг я кому не нравлюсь? Не знает смущения – в отличие от меня. Мозг Оушена – приют спокойствия. Терзаниям там не место.

– Слушай, – нетвердым голосом вдруг заговорил Оушен, – что-то меня эти гляделки напрягают. Нет, ты не подумай. Ты и дальше смотри, только…

Я похолодела. Отвела взгляд, промямлила: «Извини».

Оушен покосился на меня. Улыбнулся.

– О чем ты думаешь, Ширин?

– О тебе.

Он не то охнул, не то вздохнул.

Приехали мы как-то внезапно. Оушен подрулил к большому дому – без сомнения, своему.

– Не бойся, матери нет, – сообщил он, заглушив мотор. – Я хотел с тобой поговорить в уединенном месте. Думал, думал – где? Решил – безопаснее всего у меня в комнате. – Он поймал мой взгляд. Я ощутила одновременно приступ паники и прилив умиротворения. – Ты согласна, Ширин?

Я кивнула.

Оушен вышел первым, распахнул дверь пассажирского сиденья. Забрал мой рюкзак, вскинул себе на плечо. Повел меня к крыльцу – как-то очень уж робко. Я тоже оробела. Дом был большой – не чересчур, но все-таки. И красивый. Жаль, я мало что заметила, пока мы шли на второй этаж. Просто утро выдалось с массой очень напряженных моментов и в целом походило на акварельный пейзаж. Такой, знаете, когда фон весь размытый и на нем резко выделяются детали, дорисованные после, поверху. Я не запомнила ни холла, ни лестницы – только лицо Оушена.