Уинтер Реншоу - P.S. I Hate You

– Угнетает? – Он поворачивается ко мне.

– Ну, не в плане повергает в клиническую депрессию, но все равно становится как-то грустно… потому что мне начинает казаться, что когда-нибудь, через миллионы лет, мы все, наверное, исчезнем. Останется только кучка окаменелостей в земле, никакого другого наследия, никого, кто мог бы рассказать о нас.

– Я все равно не понимаю, почему это грустно – вымереть. Если мы будем мертвы, нас это уже не будет заботить, – возражает он. – А от этих динозавров и всех прочих осталось наследие в виде окаменелостей, которые могут исследовать ученые, если уж речь зашла об этом. Они жили и умерли не зря.

– Наверное, да, но я просто думаю, что люди постоянно так сосредоточены на своих проблемах, однако если бы они просто могли увидеть всю картину целиком – что когда-нибудь они будут просто грудой костей под слоем почвы, – может быть, они беспокоились бы о мелочах не так сильно? Жили бы чуть более полно? Пытались внести свой вклад в жизнь других, сделать так, чтобы мир после них был хотя бы немного лучше, чем до них?

– Ты ужасная идеалистка. – Он снова обнимает меня за плечи, уже во второй раз за сегодня, и мое сердце, не спросив у меня разрешения, отвечает легчайшим трепетом.

Мы еще пару часов исследуем сад и несколько других раскопов, прежде чем по пути к парковке остановиться возле битумного озера.

Горячий битум булькает в считаных ярдах от нас, когда мы рассматриваем стаю искусственных животных, делающих вид, будто они играют рядом с озером.

– Как ты считаешь, на что было бы похоже, если бы мы вымерли, а какие-нибудь разумные существа из будущего нашли наши кости, сделали из нас роботизированные модели и выставили напоказ? – спрашиваю я, когда мы смотрим, как битумные пузыри всплывают на поверхность и лопаются.

– Вероятно, примерно так, как ты и представляешь. – Он откашливается, смотрит на меня, и мне нравится знать, о чем он думает.

– Понимаешь, моя бабушка в шестидесятые годы хотела лишь оставить какое-то наследие, хотела, чтобы ее помнили вечно. Люди всегда сравнивали ее с Мэрилин Монро, особенно после того, как Мэрилин умерла, и моя бабушка злилась, потому что если ты не умерла молодой и не запомнилась людям такой вот юной и красивой, то после тебя не останется ничего, кроме твоих добрых дел. Но если ты известна просто за твою красоту, всем на самом деле плевать, кормишь ли ты сирот, пристраиваешь ли бездомных собак и платишь ли за вакцины для стран третьего мира. Бабушка хотела, чтобы ее запомнили за ее филантропию, но всякий раз, как кто-то слышит имя Глории Клейборн, все ассоциируют это имя лишь с голливудской эпохой гламура или с тем самым белым бикини.

– Звучит так, словно ей нужна хорошая пиар-команда.

Я закатываю глаза.

– А может ли дело считаться действительно добрым, если ты делаешь его на публику? Это как те люди, которые жертвуют деньги лишь туда, где их имена выгравируют на табличке и вмуруют в стену, добавив «Золотой благодетель» или еще какой-нибудь дурацкий титул.

– Пожертвование есть пожертвование.

– Если только ты не делаешь его из неправильных побуждений. Некоторые люди жертвуют ради других. А некоторые – ради себя самих.

– Не нам судить, по каким причинам люди делают пожертвования, – суровым тоном отвечает он.

– Да, но ты не встречал некоторых элитарных подонков, которые общались с моими родителями и хвастались тем, сколько денег вложили в те школы, где учатся их дети. Один олух внес сто тысяч, чтобы имя его сына было написано на стене школьного стадиона.

– Это их деньги, – возражает он. – Они могут тратить их на то, на что хотят.

– Перестань искажать смысл моих слов – так, словно я завидую, – требую я. – Я просто говорю честно. Это пространство свободных суждений. Ты не можешь осуждать меня за то, что я осуждаю других людей.

– Звучит немного лицемерно.

Я морщу нос.

– Ладно. Беру обратно все, что я сказала. Любой, кто когда-либо пожертвовал хоть доллар на любое дело – святой и альтруист.

Исайя смеется. Надо мной.

– Почему ты так злишься? Это ужасно глупый разговор. Кому вообще какое дело, кто на что жертвует и почему?

Сделав глубокий вдох, я выдыхаю и складываю руки на груди.

– Не знаю. Ты прав. Это глупо.

Он обхватывает меня одной рукой за плечи – снова – и слегка сжимает.

– Ты когда-нибудь слышала фразу «Не суй свой нос в чужой вопрос»?

– Нет.

– Это значит, что думать надо о том, что делаешь ты сама. И не беспокоиться о том, что делает кто-то другой, – поясняет он. – Поверь мне, это единственный способ жить. Беспокоиться о своем и забыть про все остальное.

Повернувшись к нему, я смотрю в его теплые глаза, изучаю чеканные черты его лица, и мне ужасно хочется смахнуть прядь темных волос с его загорелого лба.

– Почему ты завербовался в армию, Исайя? – спрашиваю я его. – Пожертвовать деньги на доброе дело не так-то легко, но еще сложнее пожелать принести в жертву свою жизнь. Это вряд ли было для тебя простым решением.

Он отводит взгляд, выражение его лица становится суровым. Я практически чувствую, как он закрывается.

– Это долгая история. Как-нибудь в другой раз, хорошо? – говорит он. Я прячу разочарование под слабой улыбкой.

– Конечно.

Из бесед с кузиной я знаю, что многие парни записываются в армию по очень личным причинам, и выжимать ответ на этот вопрос было бы нечестно. Может быть, со временем Исайя сам откроется?

Обойдя вокруг битумного озера, мы останавливаемся перед мастодонтом. Исайя читает табличку на столбике, а я пытаюсь прочесть его.

И терплю поражение.

Сокрушительное.

Нет сомнений, что между нами что-то есть: что-то, что заставляет мое сердце ускорять ритм, когда он смотрит на меня. Что-то, что заставляет меня нанести дополнительный слой блеска на губы или лишний раз брызнуть на себя духами перед тем, как выйти из дома и пойти на встречу с ним.

И хотя именно я установила правила – никакой романтики и только честность, – я просто не могу перестать думать о том, что будет, если мы нарушим одно из них.

Единственная проблема – я понятия не имею, думает ли он о том же, о чем думаю я. Он такой уравновешенный и эмоционально закрытый, но поговорка гласит, что действия говорят громче слов, и тот факт, что Исайя здесь, рядом со мной, занимается всякими глупостями… это ведь должно о чем-то свидетельствовать, верно?

– Почему ты так смотришь? – спрашивает он, оборачиваясь. К моим щекам приливает кровь. Я совсем забылась.

– Просто так.

– Ерунда. Ты не должна лгать, помнишь? Скажи, о чем ты думала? – Его губы складываются в озорную ухмылку, и я не могу решить, что мне больше нравится – его загадочная сторона или, наоборот, энергичная. Это все равно, что выбирать между белым шоколадом и молочным шоколадом – каждый по-своему вкусный.