Дэвид Левитан - Бесконечный плей-лист Ника и Норы

А потом я вижу, как из зоны мошпита взлетают вверх кулаки, и слышу выкрики «Оу!», и вижу, как толпа поднимает кого-то над головами, неся на руках, и даже в тусклом свете я не могу не заметить ярко-полосатую расцветку – как у королевы улья. Это Трис толпа подняла на руки, передает вперед, к сцене и, похоже, надеется пропихнуть за кулисы.

И я возвращаюсь к ненависти.

Я развожу толпу в стороны, словно я чертов Моисей, серьезно, как пятизвездочный генерал, капитан Взбешенная Стерва в собственном морском танкере, который с лязгом тащится по пустыне, и лучше, блин, не попадайтесь на моем пути. Через несколько секунд я уже в самом центре мошпита, и, когда наступает мой черед подтолкнуть Трис к сцене, вместо того, чтобы позволить ее ногам прокатиться по моим обращенным вверх ладоням, я хватаю ее за лодыжку, и она падает на пол, а толпе все равно, они уже переключились на кого-то еще и теперь передают вперед его, и Ларс Л. показывает на новую жертву и кричит «ДА» мордоворотам-охранникам.

Трис встает с пола и прикладывает ладонь ко лбу. «БОЛЬНО ЖЕ, БЛИН!» – орет она на меня, и только если бы она рявкнула «ОЙ!», как Ник недавно, моя ненависть смогла бы стать сильнее. Я хватаю ее за руку, так что ей приходится убрать ладонь со лба, и веду ее сквозь толпу, как штурмовик заложника. Я даже не утруждаю себя прощанием с Дэвом и Хантером, которые слились во французском поцелуе и наблюдают, как мы уходим, косясь на нас широко распахнутыми глазами.

Как только мы оказываемся снаружи, я снова обретаю способность дышать, чувствую холодный воздух раннего утра, во мне становится меньше ненависти и больше усталости. Снаружи почти никого, у стены только несколько человек курят сигареты и травку, вокруг тихо – только басы Ларса Л. сотрясают стены, а на дороге сигналят такси. Теперь я наконец слышу себя и спрашиваю Трис: «Зачем?», хотя на самом деле я кричу: «ЗАЧЕМ?», потому что мои уши еще не приспособились к низкому уровню громкости. Но мой пульс уже приспосабливается, замедляется, расслабляется, высвобождается из удушающей хватки клуба, давящего грохота, заполняющей все толпы – бесчисленного множества людей, которые, несомненно, знают все о моей ничтожности, о моем сожалении.

Именно из-за Трис я не могу пробиться к Нику – и я хочу понять почему.

Трис прислоняется к стене здания и трет глаза.

– Я так офигенно устала, – говорит она. – И тебе совершенно на хрен не обязательно так орать.

Кэролайн права, эта дрянь и правда носит кожзам, потому что в юбке из натуральной кожи она точно не стала бы плюхаться на землю, сползая по стене. Трис сидит, прислонившись к зданию, обхватив колени, уткнувшись в них лицом.

Я присаживаюсь рядом с ней и спрашиваю ее снова:

– Зачем?

Она переспрашивает:

– Ник?

Я отвечаю:

– Да.

Она смотрит на меня, словно вот-вот заснет. Ее веки дрожат, и она выглядит почти что симпатичной – здесь, за границами клуба. Вот она какая. Она раскроет перед тобой крайности своего характера, доведет до предела раздражения, а потом резко развернется, как бейсболист, отбивающий мяч в последний момент, и покажется совершенной противоположностью той себя.

Мы с Кэролайн познакомились, еще когда были герл-скаутами, и она никогда не доставляла больших проблем. Но в старших классах оказалось, что даже квакеры не готовы терпеть Кэролайн, и я перевелась следом за ней – из школы друзей объединения «Кантри Дей» в школу «Святейшего сердца», чтобы проучиться там последние два года. Когда мы появились в школе Трис, она решила, что мы – родственные души, посланные ей небесами, и стала ходить за нами, как собачка, мечтая с нашей помощью пролезть на музыкальную сцену Манхэттена. До нее не доходило, что третий человек нам с Кэролайн не нужен. Трис думала, что она одна из нас, потому что ей нравится та же музыка и никто в школе не хочет дружить ни с ней, ни с такими ненормальными, как я и Кэролайн. Мы позволяли ей быть рядом, так что нас становилось уже не двое, а двое с половиной; у нее было чутье на хорошие группы, хотя всегда оставались немалые шансы, что она найдет способ опозориться каждый раз, когда мы брали ее в клуб – например, будет танцевать как безумная, фальшиво подпевать. Но отправьтесь с Трис в Starbucks, и она будет вести себя прилично, по меньшей мере терпимо – она не станет смеяться слишком громко, пытаясь продемонстрировать эмоции. Она – мой спаситель с посохом, который говорит «нет».

Я хочу – но не могу – ненавидеть ее.

Она смотрит на меня, приоткрыв один глаз.

– Ты, блин, на свидании с ним или что? Он тебе нравится?

– Да, – отвечаю я, потому что не хочу врать. – На самом деле нет, – поправляюсь я, потому что не хочу врать, и, наконец, говорю:

– Точно нет.

Потому что не хочу врать.

Ник… он был человеком, которого я обнаружила совершенно внезапно, а потом оказалось, что я хочу его. И как только я распробовала это чувство, то ощутила, как изголодалась по нему, – но понимаю, что должна признать поражение, потому что вся эта ночь, очевидно, случайность. У меня буквально болит сердце, я не выделываюсь; это боль от неожиданного, короткого скачка во времени, когда я внезапно ощутила желание, стремление и веру – а потом их лишилась. Кого я обманываю? Лучшее в Нике – те черты, о которых, по его мнению, я не имею ни малейшего понятия: тексты песен, плей-листы, верность, – все это было ради Трис.

– Ты рассказала ему обо мне? – спрашивает она. Потому что в школе, в столовой, аккуратные девочки-католички выстраивались в очередь, как костяшки домино. А рядом с ними стояли мы с Кэролайн и Трис, с пирсингом, готичным макияжем, в форме из «C & T» на два размера меньше, чем нужно (у них, не у меня). Трис хвасталась историями о парнях, с которыми встречается, о клубах, в которые ее пускают, о разрешении проходить за сцену – потому что хотела впечатлить Кэролайн. Когда мы в классе оставались наедине, Трис показывала мне миксы, которые Ник делал для нее, песни, которые он ей посвящал, вступительное эссе, которое он помог ей написать для подачи в Институт моды и технологий в Манхэттене.

– Нет, я ему не сказала.

И я рада, что этого не сделала. Я не хотела, чтобы получилось, будто я пытаюсь узнать его, а в итоге оказывается, что единственное, что он знает обо мне, – это то, что я знаю о Трис.

– Зачем ты вообще так поступила? – Я не уверена, какое именно «зачем» меня интересует – зачем она изменяла ему или зачем она дала ему уйти.

– Я проголодалась, – замечает Трис, и я вынуждена согласиться.

– Я тоже.

Она встает, и я принимаю протянутую руку. Она помогает мне подняться, и мне больше не кажется, что наш разговор похож на обмен пленными.

Мы направляемся к круглосуточному магазину корейских продуктов и, словно повинуясь какому-то первобытному инстинкту, обе сразу же идем в отдел печенья. Она открывает пакет «Chips Ahoy», а я открываю пакет «Oreo», и жуем их, стоя в проходе, а владелец магазина за стойкой такой: