Татьяна Алюшина - Будьте моей семьей [litres]

– Да чтоб тебя!.. – выругался Красногорский, постепенно приходя в себя от эмоционального потрясения, и жестко потер ладонями лицо. Этот сон снится ему все чаще и чаще, заставляя просыпаться в поту, на нерве, посреди ночи и возбужденно, судорожно думать об Арине.

Они не виделись уже больше двух месяцев. Сначала она рванула в Сочи, откровенно сбегая после их разговора, а потом неожиданно улетела во Владивосток и вот уж больше месяца сидела там.

А он все гадает – как она? Что у нее там? Почему задержалась так надолго, оставив бабушку и Матвея одних? Артем уж не один раз думал и порывался полететь в тот Владивосток и разобраться на месте, что, собственно, происходит у нее в жизни. Может, ей помощь нужна или дружеская поддержка? И каждый раз останавливал себя резонными аргументами – была бы нужна помощь, он бы уже знал. А так примчится – только хуже может сделать, что-то он не заметил с ее стороны горячего желания с ним общаться.

И «агент» его толком ничего не выяснила, только добавила лишних вопросов:

– Не знаю, Артемушка, что там у них. Аня сказала, что Ариша улетела по каким-то семейным делам, а по каким – не уточнила. Подробности я не выспрашивала, это не этично. Если бы Анечка захотела и могла, она бы мне сама рассказала.

Вот какие такие важные семейные дела? Что-то с отцом? Вроде бы он у нее во Владивостоке живет, но они, насколько известно Красногорскому, давно не общаются.

И эти сны, изводящие, яркие, реальные, черт бы их побрал!

После Арины у него не было секса ни с кем, ни разу за все эти два месяца, прямо монашествует, а не живет.

Недавно позвонила его бывшая пассия, с которой у них одно время происходил достаточно бурный роман и с которой они порой встречались для дружеского секса, когда оба были временно не в отношениях, и предложила встретиться, развеяться.

Красногорский было собрался, джентльменский набор купил: цветы, шампанское той марки, что любит дама, фрукты, элитные сыры и икру. И вдруг остановился перед тем, как сесть в машину и ехать к ней – неожиданно ярко представив, как все будет происходить по отработанной и отлаженной уже схеме: он приедет, она кинется на него, изображая страсть, и после первого захода они устроятся за барной стойкой ее кухни, будут пить шампанское и буднично рассказывать друг другу про дела-работу, про общих знакомых, сделают еще парочку неспешных заходов, без особой страсти и прыти, прекрасно зная все предпочтения друг друга в постели и в жизни.

И таким это показалось ему пустым и бессмысленным, чисто физиологичным актом, слегка приукрашенным легким антуражем, что стало кисло на душе, и ехать ему напрочь расхотелось. И он отговорился простым – «не могу», ни разу не соврав.

Вот как-то не может он. После того, что испытал с Ариной…

Арина. Она как гвоздь в ботинке, как бесконечно ноющий зуб.

Он скучал по ней, порой прямо-таки непереносимо сильно скучал. И вспоминал, как все у них было, вот так: до одури, до потери разума, вместе, вдвоем в каждом вздохе, до исступления, «всей дрожью жилок», как назвал это когда-то Пастернак. И вместе туда – на вершину.

Он скучал по ее голосу и смеху, по их разговорам, по ее летучим рукам, взгляду ее невероятных глаз, по непокорной буйной шевелюре, по ее шепоту и крику, по ее иронии и острому юмору.

А еще он ужасно скучал по Матвею.

Думал несколько раз, может, заехать к ним, узнать, как там малыш, пообщаться, но удерживал себя, напоминая, что не стоит обнадеживать ребенка, ведь вполне может статься, что Арина так и не примет его предложения и не согласится с его аргументами.

Красногорский не терял надежды все же поговорить с ней, разрабатывал и обдумывал в деталях этот разговор, но жизнь катилась своим чередом, безжалостно ломая все его так замечательно выстроенные планы.

Зазвонил смартфон на тумбочке у кровати, разбивая тишину и прерывая течение его нерадостных мыслей. Артем прошел в комнату из кухни, где стоял в глубокой задумчивости у окна, поднял телефон и удивился двум обстоятельствам одновременно – оказалось, что уже начало седьмого утра – ни фига себе он задумался! И звонила Викуля, жена Ильи.

Странно, что может такого срочного понадобиться Вике в такую рань и почему не сам Илья позвонил?

Все эти мысли стремительно промчались в голове за те пару секунд, в которые он, посмотрев на экран, провел по нему пальцем, отвечая на вызов.

Аркадий Викторович Ахтырский, закончив все свои мирские дела должным образом, умирал в клинике в отдельной палате, практически до последних минут находясь в полном рассудке.

Приняв неизбежность и неотвратимость своей скорой смерти, он позаботился обо всех, о ком хотел и мог позаботиться: продал свой бизнес, все свои активы, машины и дом со всей обстановкой в нем, но с условием, что новые хозяева вступят во владение только после его смерти, похорон и отъезда Арины с Симой.

Он оставил квартиру во Владивостоке младшей дочери Алисе, положив на счет, открытый на ее имя, приличную сумму. Открыл также счет на имя своего сына Федора и его мамы, перевел значительные суммы денег нескольким женщинам из своей прошлой жизни, никому не говоря, почему он это сделал. Аркадий Викторович выплатил солидное выходное пособие всем, кто работал на него: шоферу Константину Андреевичу, Марине Максимовне и приходящей помощнице по хозяйству, няне Ольге Ивановне и своему медику Алле Романовне.

Он также открыл отдельные счета на имена Серафимы, Матвея и Арины. И написал письма – настоящие бумажные письма тем, кому хотел что-то сказать перед своей смертью, в том числе и дочери Алисе.

Он подписал все необходимые документы, оформил все бумаги, отдал все распоряжения, уладил все свои земные дела и примирился окончательно со своим уходом, даже просветлел лицом и выглядеть стал лучше настолько, что казалось, будто он пошел на поправку.

Но уходил он тяжело. С болями, с кровотечениями, с частой кратковременной потерей сознания.

Арина старалась постоянно находиться рядом, и когда Аркадий Викторович был в силах, они подолгу разговаривали, словно наверстывали потерянные годы.

Она рассказала ему все о своей жизни и о своей судьбе – о том, как ужасно обижалась на них с мамой, как считала себя виноватой и плохой, раз они ее бросили и она им не нужна оказалась. И как бабуля смогла примирить ее с родителями и с самой собой, о первой сумасшедшей школьной любви, о Викторе и их безумной страсти, о том, как вынашивала и родила Матвея и как занялась бизнесом, и об Артеме…

Она говорила и говорила, словно очищаясь душой, порой поражаясь сама возникающим откуда-то из глубины подсознания пронзительным словам и образам.

А он слушал, улыбаясь ей совсем уже потусторонней, просветленной улыбкой, принимая эту ее исповедь, словно был наделен чем-то высшим, помогавшим освобождаться от гнета пустой, житейской глупости, накапливавшейся в душе и жизни каждого человека, как шлаки в организме.