Татьяна Алюшина - Будьте моей семьей [litres]

– Мы настолько озабочены и заняты своими персонами, – говорил он ей, улыбаясь, – своими переживаниями, претензиями миру и жизни, своими ожиданиями и иллюзиями, что крайне редко, почти никогда, не даем себе труда встать на место другого человека и попробовать посмотреть на жизнь и обстоятельства его глазами, через призму его правды и жизни. Попробуй понять Артема. Может, он просто не признает своих чувств или боится признаваться себе в них и принимать. Поговори с ним, но не с упреком и обидой в душе, а по-человечески. Доверительно. Всегда старайся встать на место другого человека и посмотреть на обстоятельства его взглядом. Это сильно упрощает жизнь и помогает понять мотивы другого, пусть даже совсем неприглядные.

Арина собрала волю в кулак, чтобы держаться и не рыдать. И от сознания собственного бессилия все ходила по коридору, когда отцу проводили гигиенические процедуры и делали обезболивание, мало уже чем ему помогавшее.

Часто она видела в коридоре женщину средних лет, в отличие от Арины, не вышагивавшую нервно туда-сюда, а сидевшую в одном из нескольких больничных кресел. Скорее всего, такую же, как Арина, родственницу лежавшего в этом отделении человека.

Один раз, когда Арина присела в одно из кресел, эта женщина заняла соседнее кресло и, помолчав немного, вдруг заговорила, обращаясь к девушке:

– Знаете, мы с мамой всю жизнь ругались. По всякому поводу, по какой-то ерунде, пустой бытовой шелухе: то суп я не так сварила, то убрала не так, как ей надо, то продукты не те купила, и так бесконечно. И по более важным вопросам ругались: то ухажер у меня не тот, то муж никудышный. А потом она заболела этой страшной болезнью. И в какой-то момент я вдруг осознала, что мама единственный, самый родной и самый близкий мне человек. И от этого осознания как-то все сразу перевернулось в моей жизни, и стали ясными и понятными многие вещи, которые я не замечала и не понимала раньше. И я изменилась. У одного святого старца в «Житиях» прочитала поразившую меня фразу: «Любовь – это деятельное милосердие». Тогда получается, что нелюбовь – это деятельная жестокость. Стоит только поменять знак с плюса на минус, а получается другая жизнь. Вот и поменяла. А теперь мама уходит, и я пытаюсь отдать ей любовь, которую недодавала в жизни.

– А что за песню вы поете? – спросила Арина, поразившись до глубины души словам женщины, произнесенным спокойным, умиротворенно-смиренным голосом. – Вы часто оставляете дверь в палату открытой, и я слышала несколько раз, как вы пели.

– Это древнерусский эпос, – пояснила женщина, – я историк, изучаю фольклор. Старинная древнерусская песня, что исполнялась женщинами по безвременно погибшему. Плакательная.

И она запела.

Странная это была песня, пропеваемая почти равномерным речитативом на одной ноте – «на-на-на-на-на…», словно отбивается ритм, лишь в конце строки идет небольшая голосовая модуляция вниз и меняется тональность.

При всей простоте мотива и слов песня завораживала, будучи как нельзя более актуальна именно в этих стенах.

– Научите меня, – попросила Арина, поражаясь собственному порыву.

Жизнь из Аркадия Викторовича уходила стремительно, он все реже приходил в себя, чему немало способствовали сильнодействующие обезболивающие препараты, которые вводились уже постоянно, через капельницу, а дозировка все увеличивалась.

Однажды он очнулся, посмотрел на Арину, сидевшую рядом на стуле возле его койки и смотревшую на него полными слез глазами, и улыбнулся ей очень светлой улыбкой:

– Ариша, я хочу попросить тебя…

– Что угодно, пап, – всхлипнула она и с осторожностью взяла в ладони его иссохшую, пожелтевшую, всю в синяках от уколов руку.

– Я очень прошу тебя, доченька, не плакать по мне и не горевать. Не надо сердечного горя и сожаления, от этого будет тяжело тебе, и мне там тоже будет тяжело. Живи радостно. Это важно – жить радостно, не утяжеляя свою жизнь ненужными сожалениями, непрощенными обидами, незаживающими душевными ранами. Я только недавно понял, что ничего не бывает «за что». Бывает только «для чего-то» и иногда «вопреки». Люди живут, страдают и любят не «за что-то», а «для чего-то», и бывает, что и «вопреки». «За что-то» – это всегда прошлое, которое не исправить, «для чего-то» – это всегда будущее, в котором можно что-то понять, что-то пройти и что-то еще сделать. И умирают тоже всегда «для чего-то», устремляясь в будущее, как это ни парадоксально, и «вопреки» всем нашим привязанностям и пониманию смерти. Так что ты не плачь, не надо.

Он замолчал, истратив последние силы на эти слова.

– Я люблю тебя, папа, – прошептала Арина сквозь слезы.

А он, закрыв глаза, улыбнулся. Единственное, что еще он смог сделать, – улыбнуться, светлой и уже совсем нездешней улыбкой.

Через два часа, не приходя в сознание, Аркадий Викторович Ахтырский умер, «вопреки» желанию его дочери.

Мелкий, затяжной, бесконечный в своей тоскливой безнадежности дождь моросил с самого утра. Было холодно, промозгло, неуютно, у Красногорского мерзли пальцы на руках, и он засунул кулаки в карманы куртки. На ногах, в легких туфлях, пальцы тоже мерзли, но их некуда было засунуть, чтоб хоть немного согреть. Можно было бы вернуться в тепло машины, но сейчас он бы не смог даже вспомнить, где ее оставил.

Как-то по-особенному резко и пронзительно каркали кладбищенские вороны, как могут каркать только они, или ему это только казалось от жуткой безысходной вселенской тоски, в которую был погружен весь мир вокруг.

У него не было зонта, и почему-то практически никто не подумал о дожде и необходимости запастись зонтами. Нашелся лишь один, который кто-то держал над безучастной ко всему Викой. Она стояла у могилы и смотрела на фотографию, по которой стекали, оставляя мокрые дорожки, капли бесконечного дождя. А на снимке улыбался своей прекрасной, задорной улыбкой ее муж Илья.

Пальцы рук Артема мерзли даже в карманах, а ноги словно окоченели, по успевшим промокнуть волосам скатывалась дождевая вода и капала прямо за воротник куртки, но он ничего не замечал.

Он стоял и смотрел на могилу Ильи и совершенно не понимал, что происходит. Что значит: девятый день со смерти Ильюхи? Смерти кого?

Бред. Полный ненормальный бред.

С того момента, как позвонила ему Вика, находящаяся в некой прострации и шептавшая страшным, безумным шепотом ему в трубку:

– Что-то надо делать, Артем. Он упал и не шевелится, я боюсь его трогать.

– Кто упал, Вик? – ничего не понял Красногорский.

– Ильюшка упал в ванной и так и лежит, знаешь, – все шептала она как сумасшедшая, – плохо лежит, неудобно. Я его зову, а он не отвечает.

– Пульс проверяла? – переключив на громкую связь трубку, Красногорский принялся что-то торопливо натягивать на себя.