Кэтрин Райдер - Поцелуй меня в Нью-Йорке [litres]

– Ладно, хорошо, – говорит Шарлотта, выпуская щенка на волю. – Не хочу ее потерять.

Но нам не приходится беспокоиться о том, что мы можем собачку потерять, потому что, как только мы садимся на ледянки на вершине первого склона, Мистейк не отходит от нас ни на шаг. В итоге она занимает место у меня на коленях.

– Полагаю, я получил еще одного пассажира на своей ледянке, – шучу я, но Шарлотта не улыбается мне в ответ.

Девушка смотрит на чистый белый склон и озеро причудливых теней у его подножия.

– Немного крутовато, – говорит она.

– Да, пугает, – соглашаюсь я. – Так в этом и весь смысл.

– Что, если я… Ах ты, козлодурок!

Шарлотта называет меня так, потому что я сталкиваю ее с горы. Не очень сильно, но достаточно, чтобы девушка покатилась вниз.

Я крепко прижимаю к себе Мистейк и еду прямо за Шарлоттой, наслаждаясь ощущением невесомости. Я немного притормаживаю, только чтобы не врезаться в девушку. Страх, охвативший ее поначалу, исчез, и Шарлотта, теперь лежащая на спине у подножия склона, смеется, подняв глаза к ночному небу, пока снег падает ей на лицо.

– Так-так, давай-ка потише, – говорю я, когда Мисси соскакивает с моих колен и, словно «дворники», начинает языком счищать снег с ее лица. – Может, тут и пустынно, но это лишь означает, что наши смех и крики слышны гораздо отчетливее.

Шарлотта садится и прикрывает рот рукой, снова беря все под свой контроль.

– Прости, – наконец говорит она. – Похоже, я смогла прочувствовать… силу скорости, наверное. Как только страх ушел, мне стало так весело.

– Думаю, как раз в этом был весь смысл.

Я не вкладывал в свои слова большого значения, но из-за того, как мы довольно долго смотрим друг другу в глаза, они становятся более важными.

Чары разрушаются, когда Мистейк привлекает наше внимание своим лаем, и мы замечаем, что собачка уже на полпути к вершине холма и явно ожидает, что мы последуем за ней.

Шарлотта указывает на меня пальцем:

– Наперегонки!

Примерно десть минут спустя мы поднимаемся на тот же склон уже раз двадцатый. После трех или четырех раз Шарлотта окончательно перестает бояться. Она, не прекращая, смеется.

Сейчас девушка вновь лежит на спине у подножия горы, а Мистейк носится вокруг нее. Я стараюсь подъехать к ней на ледянке как можно ближе и при этом не врезаться в нее. В итоге я останавливаюсь прямо рядом с Шарлоттой, но она даже не вздрагивает – она доверяет мне.

Я падаю на снег рядом с девушкой, чувствуя, как наши пальцы сплетаются, пока мы смеемся, глядя в ночное небо. Наверное, мы оба задаемся вопросом: как мы умудрились тайно кататься на ледянках с горы в Центральном парке в канун Рождества?

Я слышу, как угасает смех Шарлотты, и ужасно хочу повернуть голову влево. Если я сделаю это… Но похоже, в мою шею налили свинца, потому я не могу пошевелить головой.

– Спасибо тебе, – шепчет Шарлотта.

Но я все еще не могу заставить себя посмотреть на девушку.

– За что? – Я тоже почти шепчу.

Шарлотта не отвечает. Тишина затягивается, и я понимаю, что девушка ждет, когда я посмотрю на нее. Поэтому, глубоко вздохнув, чтобы хоть немого расслабиться, я поворачиваюсь к ней. Темные густые волосы лежат на лице Шарлотты мокрыми от снега прядями.

– За то, что дал мне понять, что иногда бояться – это нормально.

Я часто-часто дышу, а руки мои дрожат, причем я совершенно уверен, что это не от холода. Поэтому я долго обдумываю свое следующее движение: смогу я убрать волосы с ее лица этими трясущимися руками или же ткну ее пальцем прямо в глаз?

И если бы я сейчас был достаточно близко к Шарлотте, мог бы я сделать то, что сделал в том баре?

Мог бы я снова ее поцеловать?

Я все еще погружен в сомнения, когда Шарлотта резко садится на снегу. Мистейк несется вверх по склону, думая, что девушка снова собирается съехать с горы.

– Так, твоя очередь, – говорит мне Шарлотта, сама убирая волосы со своего лица. – Что пугает тебя ?

Ответ сразу же приходит мне на ум, и я совсем не хочу говорить об этом, но я не могу придумать ничего, что можно сказать вместо этого, поэтому отвожу от Шарлотты взгляд.

– Ну, знаешь… – Я перерываю в мыслях все пугающее, о чем только могу вспомнить. – Наверное, акулы. Но я не смогу столкнуться со своим страхом лицом к лицу, потому что в Бруклине нет акул. Точнее, есть, например, акулы пера, но это, конечно, не одно и то же…

Черт, теперь я заразился от Шарлотты страстью к болтовне в неловких ситуациях, и, судя по ее взгляду, девушка понимает, что я что-то скрываю.

Я сажусь, зарываясь пальцами в снег.

– Ты в самом деле хочешь честный ответ? Даже если то, что я скажу, убьет все рождественское настроение?

Шарлотта наклоняется ко мне, улыбаясь:

– Ты вообще обращал внимание на сегодняшний вечер? Какое рождественское настроение? И разве мы прямо сейчас не должны быть «напуганы»?

– Да, наверное, ты права… хорошо… Я расскажу тебе.

И я хочу все рассказать Шарлотте. Правда. Но все слова собираются в комок в моем горле, потому что я думаю, не это ли место – Центральный парк, а особенно склоны для катания на санях – заставляет меня сообщить Шарлотте настоящую причину того, почему я не хочу сегодня домой.

Словно мама каким-то образом привела меня сюда.

– Моя мама… – Как будто почувствовав, что для этого рассказа мне нужна ее поддержка, Ми-стейк вскакивает мне на колени, и я крепко обнимаю собачку. – Моя мама умерла в прошлом году. На Рождество.

Шарлотта резко выпрямляется, но не отводит от меня взгляда:

– О боже, Энтони.

Я слышу сочувствие в ее голосе… такое искреннее. Но все мои прошлогодние переживания грозят вырваться наружу и сбить меня с ног, поэтому я не говорю об этом. Никогда! Ни разу, даже с Майей, моей последней девушкой. Для меня это был единственный способ пережить все это.

И я не могу заплакать перед Шарлоттой.

Поэтому я наклоняюсь и целую Мистейк в макушку. Я прижимаю к себе щенка, пока комок в моем горле не становится меньше и у меня не получается набрать в легкие хоть немного воздуха.

– Рак.

Вот и все, что я говорю Шарлотте, полагая, что одно это слово заменяет собой все подробности, которые я не готов ей сообщить о химиотерапии и том, что она сделала с моей мамой; о самом страшном времени между тем днем, когда врач сказал, что больше ничего нельзя сделать, и тем днем, когда мама умерла; о том, как ужасно все было в самом конце…

– Мне так жаль, – говорит Шарлотта. Эти три слова – все, что обычно могут сказать люди.

– Вот почему я был таким упрямым в аэропорту. Мне так не хотелось идти домой, что я убедил себя, что встретить ее там – отличная идея. Что она не откажется провести со мной этот особенный вечер так, как я запланировал.