Ульяна Соболева - 1000 не одна ложь

Я собирался окрепнуть и вернуться домой. Вернуться, чтобы наказать предателей и заставить Рифата говорить теми способами, от которых развязывался язык у самых волевых и терпеливых. Теперь у меня было к нему намного больше вопросов… Но все это потом. Все после того, как верну себе свою душу, как верну свое сердце и начну ощущать, как оно пульсирует в груди и млеет под ЕЕ взглядом… Но я просчитался, жестоко ошибся и ударился изо всех сил о зеркало льда, который она возвела из своего отчаяния, обиды и боли… Право на существование которых я всецело оставлял за ней.

Но я не думал, что изрежусь и разобьюсь об этот лед насмерть. И мне хотелось вытащить проклятую надежду на счастье у себя из грудной клетки и швырнуть об эту стену, чтоб больше никогда не питалась иллюзиями, чтобы наконец-то истекла кровью и истлела.

Шел в направлении пещеры и подыхал от изматывающей, безжалостной агонии, которая мешала сделать вдох и выдох. Словно меня всего исполосовали до мяса, но сдохнуть не дали.

Моя белоснежная Зима — больше не моя и моей быть не хочет. Она предпочла бы лучше умереть, чем остаться со мной. И… это справедливо. Я заслужил. Каждую из этих ран заслужил.

"Я… я не верю тебе. Не вижу нас вместе. Не вижу себя здесь. И… не вижу себя с тобой".

А я не верю себе, что слышу это от тебя… не верю, что ты вот так хладнокровно вонзаешь в меня лезвия и кромсаешь нас обоих.

"Умереть, но не жить в клетке. Умереть, но остаться собой. Я тебя не знаю… Ничего о тебе. Ты всегда был господином, хозяином и никогда моим мужчиной… и я не верю, что ты им станешь. Ты — это ты. И… я люблю тебя таким, но ты и я — не единое целое. Я — зима, а ты — жгучее лето. Ты никогда не изменишься… да это и не нужно. А меня… Ты меня убиваешь…"

Нет, Альшита, я убивал не тебя, я убивал себя… а ты добила. И я бы собственноручно вложил нож в твои руки, чтоб ты сделала это по-настоящему. Я не смог заставить тебя поверить, что люблю. Не смог сказать это так, чтоб растопить этот лед… А может быть, тебе это уже и не нужно. Но я до боли в груди хотел заорать, что буду любить тебя, пока не сдохну, и когда сдохну, продолжу любить, врываясь в твои воспоминания запахом соли и песка, запахом крови. Если ты позволишь ворваться…

Да, я собирался дать ей свободу. Отпустить. Несмотря на то, что до зубовного скрежета хотел придавить к себе, до хруста в костях, жадно выдирать с ее губ поцелуи, заглушать каждое ее "нет" своим громогласным "да". Заставить, принудить, привязать к себе каким угодно способом пусть даже подлым, пусть низким и не достойным мужчины и… не смог. Посмотрел в ее темно-синие клочки ночного неба и понял, что хочу, чтобы она была счастлива. И если она будет счастлива без меня — значит мы оба это заслужили.

Переступил порог пещеры и встретился взглядом с темными глазами Джабиры. Выжила старая ведьма, спряталась в пустыне и выжила, как выживают гремучие змеи и ядовитые сколопендры. Но я был этому рад. Старая карга вызывала во мне уважение, и я готов был протягивать ей руку помощи по первому зову. Несмотря на то что она опасна, мне старуха была верна всегда. Признала хозяина, как в свое время признала его в моем отце и простила ему даже изгнание.

— Слова убивают намного больнее кинжала и пули. И после них воскреснуть практически невозможно.

Я прошел мимо нее и рухнул на табурет.

— Мертвецы не воскресают. Дважды сдохнуть невозможно. Сегодня мои люди отвезут ее в аэропорт. А я прочешу здесь каждый сантиметр и найду падаль Рамиля и его гиену Шамаля.

Джабира помешала свое варево в котле.

— Тебе домой надо… Иначе поздно будет.

Я вскинул голову и посмотрел на ведьму, она все так же невозмутимо водила ложкой в чане.

— Что ты знаешь?

— Я не знаю. Я чувствую. Беда там и грязь. Много мерзкой грязи. Я чувствую ее вонь даже сюда. Ты должен немедленно вернуться. А я позабочусь о твоей женщине.

— Женщина возвращается домой. Сегодня же. Была б моей женщиной… осталась бы со мной.

Ведьма отрицательно покачала головой:

— Мужчины слепы и категоричны. Женщины чувствуют иначе. Особенно такие женщины, как она. Но ты верно поступил, отпустив ее… кто знает, может, это самое верное решение в твоей жизни.

— А может быть, самое идиотское из всех, что я когда-либо принимал. Самоубийцы тоже принимают единственное решение и последнее. Кто знает, верное оно или нет… но я чувствую себя самоубийцей.

— Поторопись… у тебя мало времени.

— Мало времени на что?

— На прощание… И наказание…

Я так и не понял ее. Она всегда говорила загадками и ребусами, любила путать своими пространственными рассуждениями и речами. Но иногда она оказывалась права. С трудом сдержался, чтобы не посмотреть назад, чтобы не вцепиться взглядом в силуэт Альшиты… Нет. В силуэт Насти. Альшитой она так и не стала. Не захотела стать. Но разве это что-то меняло? Я любил ее и Настей.

Взобрался в седло, превозмогая боль, и пришпорил коня… Я смог не посмотреть на нее в последний раз. Смог и возненавидел себя за это. Это теперь стало моим привычным состоянием — дикая ненависть к себе.

Сначала приехал в деревню. Меня уже не волновало, если кто увидит живым. Не успеют добраться, я прикажу никого не впускать и не выпускать из деревни. Икрам дал мне чистую одежду и свой мобильный. В Каире я встречусь с его братьями и доберусь к дому отца. Перед отъездом я снял с пальца кольцо и вложил его в руку Икрама.

— У Джабиры в пещере моя… — осекся и подавился этим словом так, что оно комом в горле застряло, — там женщина. Ты ее знаешь. Русская. Возьми своих людей самых верных и надежных и сегодня же вывези ее из пустыни, как можно скорее. Переправь в аэропорт и посади на ближайший рейс в Россию. Там свяжешься с Абу. Дальше он всем займется. Я доверяю тебе, друг. Мне больше доверять некому. Если с ней что-то случится…

— Скорее Икрам позволит разорвать себя на куски.

— Я знаю. Это кольцо продай. Деньги оставь себе за услугу.

— Мне не нужна плата.

— Это не плата. Это подарок за верность. Она сейчас дорого стоит, а точнее, она бесценна.

Посвящать кого-то в свое очередное исцеление и триумфально въезжать в главные ворота я не собирался. В висках все еще пульсировали слова Джабиры, и я не знал, что мне думать, не знал, что именно меня ждет в отцовском дворце, который никогда не был мне домом.

Но у меня всегда был нюх, звериный, ощущение опасности. Он забивался мне в ноздри, пока я крался в сторону усадьбы, огибая ее с другой стороны, приближаясь к только мне ведомой лазейке, которую знал еще с детства. Когда пробирался по заднему двору мимо сарая, в котором был заперт Рифат, увидел широко распахнутую дверь и пустое помещение. Ударил кулаком по стене и грязно выругался. Вряд ли это было побегом. Какая-то тварь выпустила его отсюда… У предательства всегда длинные руки и ноги и растут они обычно из самого сердца, которое является если не родным, то близким точно.