Ульяна Соболева - 1000 не одна ложь

Я лишь дал вам обоим шанс, которого без меня у вас бы никогда не появилось… Я исправил свою ошибку.

Тяжело дыша, протянул руку к стакану с водой, и я, приподняв его голову, помог сделать глоток, а потом осторожно уложил на подушки дрожащими руками, и он устало прикрыл глаза.

— Фатиму… жену мою не трогай. Она много всего пережила и вытерпела. Сошли ее куда-то, но жизнь не отнимай. Тайну она хранит одну… грязную тайну и молчала о ней всю жизнь. Связь у меня была с сестрой ее — Наджией. Вдовой Башара, отца Рамиля. Сына родила от меня… и умерла при родах. Рифатом назвали. Во дворце жил. Своим я его не признал.

Снова веки приподнял и на меня посмотрел.

— Брат он тебе… шакал, мразь, но брат. Сам решай, как поступишь. Я ему земли дал, деньги, к тебе приблизил… Только не смолчала, видать, Фатима. С его помощью тебя убрать захотела. А что может быть сильнее зависти и горечи от несправедливости? Теперь ты… ты будешь казнить и миловать.

Его снова скрутил приступ кашля такой силы, что казалось он исторгнет свои внутренности, брызгаясь кровью и задыхаясь. Я промокал его губы, лоб, сжимал руки, хаотично дергающиеся и хватающие воздух. Пока он не затих и не закрыл глаза. Больше он на меня не смотрел… долго молчал, а потом едва слышно прошептал:

— Дааа, моя Любушка… я сдержал свое слово. Я сделал твоего сына шейхом… Что ты смотришь на меня так тоскливо? Протяни ко мне руки. Пришло мое время.

Я пришел в подвал спустя сутки после похорон отца. Когда-то, когда погибла моя мать, я считал, что остался совсем один, как брошенный на улице щенок, которого неласковый хозяин иногда треплет по холке, кидает кусок мяса с барского стола, но никогда не впустит в дом и за этот самый стол, так как уличный, непородистый зверь недостоин… Но разве это отменяет фанатичную и преданную любовь к этому самому хозяину, если кроме него больше никого и ничего не осталось?

Я любил отца именно так. Как верный и преданный непородистый пес, готовый отдать свою жизнь за ласку и доброе слово. Он был для меня примером величия, примером во всем. Я его боготворил. Единственное, что не мог ему… нет, не простить, а забыть — это смерть моей мамы и братьев. При всем своем могуществе он не смог их защитить, и когда приходит это осознание, появляется закономерный страх. Отцу подвластно далеко не все. И он не Аллах и не сын Аллаха, как я считал в детстве, отрицая все учения, которые вдалбливал мне в голову Исса, мой учитель Корана.

А сейчас… сейчас не стало моего "хозяина", не стало того, кто направлял меня, кто учил меня жить и сделал меня таким, какой я есть. Простил ли я ему ложь? Я не в праве осуждать поступки моего отца, и я понимаю, зачем и почему он так поступил. В нашем мире нет сантиментов, нет места жалости, любви и даже скорби. Есть решения и их последствия, которые могут уйти своей разрастающейся паутиной далеко в будущее. Я много думал об этих решениях… думал о том, кто я есть на самом деле и чего хочу от этой жизни, чего добился и добьюсь в будущем.

И сейчас, приняв свое собственное решение, я спускался туда, где ожидали моего приговора четыре предателя, четыре твари. Одна из которых даже не смогла меня разочаровать, как двое других и последний, чье коварство и подлость нанесли мне глубокую рану, которая будет сочиться кровью, пока я не сдохну.

К ней я даже не зашел. С ней мне говорить не о чем. Ее участь была решена еще в моей спальне, и она прекрасно знала, что именно ее ждет. И видеть ее лживое раболепие, слышать ее стоны и мольбы, я не испытывал ни малейшего желания. Для меня она уже была мертва. Как и шакал Шамаль, который отличался от лицемерной суки только наличием яиц.

Я отпер дверь одного из отсеков и прикрыл ее за собой, глядя на своего бывшего друга, висящего под потолком. Такого же голого, как и висящий рядом с ним Рамиль. Два человека, клявшихся мне в верности, жравших с моей руки и стоявших у меня за спиной с ножами в руках.

Оба выглядели неважно. Да это и не удивительно. Их не кормили и не давали воды уже больше суток. В помещении воняло потом и мочой.

Я смотрел на них обоих. Один не интересовал меня совершенно. Я его приговорил так же, как и Фатиму с Шамалем. Не собираясь дать даже слово сказать в свое оправдание. Мне они не интересны. Рамиль, в отличии от Рифата, громко замычал и задергался на цепи. Трусливая псина. Всегда был гиеной и дрожал за свою шкуру… а вот второй, во втором текла и моя кровь. Кровь нашего отца. Нет, я не думал о том — казнить его или помиловать. Он уже сам подписал себе приговор. Мне оставалось лишь привести его в исполнение.

Я вытащил нож и поиграл им на тусклом свету подвала. Видя, как расширились глаза Рамиля. Усмехнулся. Он даже не представляет, какая часть его тела с этим ножом познакомится.

Подошел к Рифату и выдернул кляп из его пересохшего рта. Посмотрел на обработанную в боку рану, которая выглядела неважно и начала воспаляться. Я приказал оказать только первую помощь, оставив его в живых.

— Ну вот и пришло наше время поговорить. Как раньше. Помнишь? У костра с кальяном и чашкой крепкого кофе.

Толкнул его, и тело качнулось на цепи.

— Зачем долго говорить. Ты ведь пришел меня убить — убивай.

Я усмехнулся.

— Как все просто, да? Ты бы этого хотел, не так ли, единокровный брат? Умереть быстро и безболезненно?

Вскинул на меня взгляд черных глаз, теперь так похожих мне на отцовские.

— Да, я многое знаю. Отец перед смертью рассказал мне… я только одно хочу понять, Рифат, в какой момент все изменилось? В какой момент ты решил меня предать? В какой момент из преданного и верного друга ты превратился в вонючего и презренного шакала? Когда ты стал мразью или был ею всегда, и я настолько ослеп, что не замечал этого?

Он молчал… а я обходил его кругами и чувствовал, как боль возвращается. Боль от осознания, что вот этот человек был со мной рядом с детства, и я… я искренне любил его.

— Отвечай. Будь честен хотя бы перед смертью. Очистись от лжи. Да и к чему она теперь? — остановился напротив него. — Клянусь, что, если ты скажешь мне все как есть, я дам тебе возможность умереть достойно и быстро. Когда ты решил предать меня, Рифат? Когда узнал чей ты сын?

Он некоторое время еще молчал, и я уже думал, что не заговорит, когда вдруг раздался его надтреснутый голос.

— Нет. Позже. Когда понял, что ты жив… и ты вернешься обратно с почестями, победой и отнимешь у меня мое положение, которое я получил бы после твоей смерти, мое место возле отца и мою женщину.

Ярость вихрем взвилась внутри. Взвилась едчайшей ненавистью. И сожгла даже капли жалости.

— Мою женщину, Рифат. Мою. Ты хотел присвоить ее себе, но она никогда не была твоей и никогда бы не стала.