Ульяна Соболева - Твои не родные

Я прилег рядом с девочкой и закрыл глаза, нет, сон ко мне не шел, меня колотило ознобом, меня по-прежнему швыряло в ледяной пот. Хотелось орать и крушить стены, разбить на хрен все руки в кровь. Но вместо этого я смотрел в потолок и прислушивался к дыханию Маши. Для меня после всего что я узнал ничего не изменилось…она водралась в мое сердце и осталась там, в те лохмотья, которые от него остались. И я не знал, что будет дальше, что будет завтра, когда я приеду к Ане и посмотрю ей в лицо…смогу ли вообще смотреть. Сесть за руль, разогнаться до бешеной скорости и…в стену. А потом мысли о том, что так поступил бы последний трус и слабак. Я должен зжить с этим. Это мое личное проклятие, и я этого заслужил. Я позволил, что с моей маленькой девочкой все это произошло. Я слишком верил своей матери и я… я изначально не был достоин Ани. Никогда не был… я знал это с самого начала, что она слишком святая, чтоб быть со мной, а потом эта святость вдруг покрылась грязью и я не смог этого вынести. Я лежал рядом с Машей и ощущал, как вместо крови по венам течет серная кислота, она медленно, но верно сжигает меня, я даже чувствую запах горелой плоти.

Нет, я не винил себя это было бы как-то по-детски. Испытать чувство вины за какие-то ошибки, за какие-то неверные шаги. То, что я сделал ошибкой назвать нельзя — это непоправимое уродство. Я изуродовал свою жизнь, ее жизнь, я отказался от нее…и бросил один на один с этим кошмаром. Виноват ли я? Конечно нет. Я не виноват. Я уже казнен. Вчера меня приговорили и расстреляли. Только не до конца. Оставили корчиться в агонии, извиваться и орать от боли.

Я не знал, как буду просить у нее прощения. Она мне сказала, что такое не прощают и она права. И у меня, наверное, язык не повернется просить это самое прощение. Не стоило впускать ее в свою жизнь много лет назад…стоило дать ей сбежать от меня без оглядки. Не охотится на нее зверем, не ставить ловушки. Н я бы не смог я и сейчас не смогу ее отпустить. Не смогу дать уйти. Буду побитой псиной шляться где-то рядом и рычать на каждого кто посмеет подойти.

Но я лучше перегрызу себе вены чем опять причиню ей боль. Среди ночи проснулась Маша. Поднялась, посмотрела на меня сонными глазами, а потом перебралась мне на грудь и обняла за шею. И дрожь начала отступать…сердце не так сильно скручивало в камень. Она несколько минут лежала на мне, а потом вдруг приподняла голову и снова на меня посмотрела. Тыкнула мне в грудь пальчиком, потом себе в грудь и губами сказала «папа».

Я усмехнулся, а в глазах что-то запекло, начало жечь так что стало плохо видно ее сонное личико. Она не ложилась, словно чего-то от меня ждала, и я вдруг неожиданно сам для себя сказал:

— Да, я твой папа.

А утром мне позвонили, что Аня пришла в себя…Ад только начинался.

Спустя месяц….

Меня уже выписали, оставалось забрать некоторые бумаги, и я до дрожи в руках ждала этого момента. Бежать отсюда. Бежать куда глаза глядят. Так далеко, чтоб даже запахи стали другими, чтобы воздух вибрировал иначе и солнце светило с другой стороны. Хотя, на самом деле мне бы хватило просто вернуться домой. В свой город. Мне было тошно здесь оставаться после всего что произошло и после всего что я узнала.

Это как вынырнуть из кошмара в кошмар, закрыть глаза потому что ужас и боль обрушились на все тело и открыть их, чтобы задохнуться от той же боли, увидев ЕГО рядом…Его и Машу. Пока я была без сознания, а точнее они все считали, что я без сознания, я слышала его голос. Слышала, как он читает мне что-то. Я не могла разобрать слов, не понимала смысла, но мне хватало этого тембра. Он выдергивал меня из темноты, из бессвязных ужасных снов в которых я искала своего ребенка и не могла найти. Я цеплялась за этот голос и шла к свету, держась за стены. Там, в своем беспамятстве я любила его абсолютно и безоговорочно и мне было не за что прощать. Там мы с ним были счастливы. Между нами не было дикой пропасти…И лучше бы я оставалась в этой бездне своих иллюзий, мечт и фантазий, потому что реальность оказалась страшнее любого дикого бреда. Потому что я разбилась о нее и раздробила себе кости. Иногда жизнь бывает страшнее самого извращенного фильма ужасов…потому что в ней все по-настоящему.

Моя реальность начиналась с той палаты в которой я лежала, как растение, продолжилась с приездом Антонины и больше не заканчивалась. Моя больная реальность, в которую было невыносимо поверить, но все же она была похожа на правду и наконец-то сложила весь пазл в чудовищную, уродливую картинку от которой затряслись руки и ноги и помертвело внутри. Последний раз я так мертвела, когда умерла моя мама. Последний раз я испытала эту нечеловеческую боль именно тогда и надеялась, что больше ничто не сможет меня убить снова…И ошиблась.

Мой бывший муж и все что его окружало, воздух, которым он дышал, все что было им всегда причиняло мне боль. Даже мысли о нем заставляли задерживать дыхание от ломоты в груди и каменеющего сердца.

Я не помню, как проходило мое выздоровление. Оно слилось в череду однотонных серых дней с моим маниакальным стремлением как можно быстрее уехать. Как можно быстрее оставить это место, уйти, спрятаться подальше от того, кто разрушил и разорвал мою душу и в то же время я не понимала, как можно безумно любить своего палача. Вопреки всему, что он сделал со мной там, в глубине души до сумасшествия обожать все что является им. Даже имя его произносить и дрожать от страсти и от отчаяния, потому что никогда ей не сбыться. Нельзя прощать…я предам и себя и Машу.

Тогда… в моей палате, когда я полностью пришла в себя я поняла, что не смогу его простить. Не смогу и не хочу. Я не готова. Я не стану терять себя снова. И даже его голос для меня мучителен, как адская пытка. Все в нем слишком любимо, так любимо, что ненависть из-за этой любви превращалась в чудовищную тьму, которая застилала мне глаза, когда я чувствовала, как болит по нему сердце. Как он весь живет внутри меня и не собирается умирать, как бы жестоко я его не травила, как бы не вырезала из своего сердца он воскресает там снова и снова.

Егор молча сидел рядом с постелью. Совсем другой, изменившийся, осунувшийся с длинной щетиной на лице. Словно прошло не несколько дней, а целое десятилетие и за это время Шумаков успел постареть. Никогда не думала, что люди умеют стареть так быстро. Да, смерть матери — это невыносимое горе и с ним тяжело смириться…когда я проводила свою мамочку я стала старше на две жизни.

Он протянул руку, чтобы накрыть ею мою, но я одернула пальцы. Одернула так быстро, что даже больно стало сведенным мышцам. Мы молчали. Долго молчали. Потом он ушел, а я повернула голову к окну. Пусть уходит. Так лучше. Чем меньше я вижу его рядом, тем легче попытаться снова выдрать его из своей души.