Вера Колочкова - Любовь не помнит зла

— В конце февраля.

— А чего она тебя отчитывала?

— Да нет, она не отчитывала, что ты… Она просто сказала, что очень по Ильке скучает, а я всего лишь тетка, и мне настоящего материнства не дано понять.

— Хм… Вот это да! Хорошо твоя сестренка устроилась. Ничего не скажешь. Ну да ладно… Вот приедет, я сам с ней поговорю. Объясню, что к чему. Я тебя больше никому и никогда не дам в обиду. Поняла?

— Так уж и не дашь? — повернула Леся к нему вспыхнувшее радостью лицо.

— Не-а. Не дам…

Они молча смотрели друг на друга, не отрывая взглядов. Наверное, это и называют физикой любви. А может это химия… Бог его знает, как это называется. Случилось, и слава богу. Повезло людям.

Илька за их спинами вздохнул, повернулся тихо, вышел на цыпочках из комнаты. Придя к себе, сел на корточки перед разложенным по тахте купленным за бешеные деньги художественным хозяйством. И сам не заметил, как заволокло глаза слезами — соскучилась, говорит, главное… Да она даже к трубке его не позвала! Соскучилась! Скажет тоже! Хотя… И бог с ней. Главное, у Леськи личная жизнь налаживается. Пусть это событие будет на сегодняшний день главным. И он ей мешать не станет. Может, она теперь своих детей родит, личных-собственных? Зачем ей с племянником возиться? Он рад за нее, очень рад. Пусть. Америка так Америка…

Сон оборвался, будто лопнула натянутая струна. Все как обычно. Три часа ночи. Можно и не проверять. И лежать с закрытыми глазами, пытаясь заснуть, тоже бесполезно — еще хуже себе сделаешь. Интересно, почему он просыпается ровно в три часа ночи? Может, это снотворное такое хреновое?

Отбросив с раздражением одеяло, Командор поднялся с постели, вяло натянул халат. Зимняя полная луна в окне тут же притянула взгляд, но он уже по опыту знал, что глядеть на нее опасно. Как в дыру. Пройдет пять минут, и волком завыть захочется. Особенно здесь, в загородном доме. За окном — темный снежный лес, поле, гнетущая ночная тишина. Надо же, он и не подозревал, какая это мерзкая и коварная штуковина — полная луна над белым полем. Как она умеет вывернуть тоску наизнанку, обнажить ее до предела, до черного желчного выброса, до горького спазма в горле. Надо отвести взгляд — не смотреть, не смотреть…

Может, лучше выпить пойти? Влить в себя порядочную порцию виски, фильмец какой-нибудь посмотреть? Глядишь, остаток ночи и обманется, и от тоски удастся убежать. Хотя на эти уловки организм уже плохо ведется. Голова от виски тяжелеет. Третьего дня, помнится, он так запсиховал, что хотел стаканом прямо в экран телевизора запустить, как старый неврастеник. Так он и есть старый неврастеник. Весь прошитый черной ночной тоской, как раковый больной метастазами.

Нет, как он так сумел обнажиться, как проворонил удар? Отцовства, видишь ли, ему всю жизнь втайне хотелось! Да на кой черт это отцовство вообще сдалось? Что, других радостей в жизни не было? Надо было сына заиметь и осчастливить по всем статьям, чтобы потом от него же плевок в душу получить?

Командор с силой вдохнул в себя воздух, так, что слегка даже им захлебнулся, поежился от озноба, запахнул на себе халат. Потом сел на постель, глянул на примятую подушку. Нет, заснуть все равно не удастся. Ну полежит он немного, раздраконит себя обидой, потом будет по дому ходить, как зверюга в клетке. Лучше попытаться обиде местечко определить, объяснение удобоваримое найти. Так, первое… Что же у нас на первое?..

Во-первых, он не виноват, что парень без него лохом вырос. Образования не получил, слаще морковки на зуб ничего не пробовал, с толстой деревенской бабой в постель ложился. Вот что, что с него возьмешь? Ни амбиций, ни вкуса, ни страсти пробиться наверх.

Во-вторых, эта история с хрусталевской молодухой… Черт ее принес и поставил меж ними! Хотя с молодухой — это он зря погорячился. Тут надо было уступить, не связываться. Ну, покрутился бы Андрей около нее какое-то время, потом бы вопрос отпал сам собой. Глупо, глупо. Сам же его и оттолкнул от себя.

Командор тогда, после ссоры, и недели не вытерпел, поехал в тот двор, сидел в машине два часа. Потом увидел Андрея — тот шел к дому от автобусной остановки, сумки какие-то нес. Пакеты с продуктами. Куртка нараспашку, веселый. А на голове какая-то шапчонка замызганная. Проскочил мимо машины и не заметил даже.

— Эй, слесарюга! — окликнул он Андрея. — Машину не посмотришь? Барахлит что-то.

Тот остановился, развернулся, глянул на него удивленно. Но тон шуточный принял, расплылся в улыбке.

— Так это мы запросто… — ответил. — Можно и посмотреть. Отчего ж не помочь человеку? Привет, отец…

Поставив свои котомки на снег, Андрей шагнул к Командору, протянул руку. Шершавую, пахнущую бензином руку автослесаря. Спросил удивленно:

— А ты чего тут? Дела, что ль, какие?

— Ну, какие у меня тут могут быть дела?.. Мириться вот приехал. А ты что, от Аньки окончательно ушел? Развод и девичья фамилия? Она мне звонила, денег просила.

— Дал?

— Нет. Не дал. С чего ради? Пусть не привыкает к халяве. В этой жизни каждый свою котомку сам несет. Она сказала, что ты ей квартиру оставил… Это правда?

— Да. Правда. Не выгонять же ее на улицу.

— А сам как жить будешь? На улице?

— Да я определюсь как-нибудь, не беспокойся.

— Что, сам себе новую квартиру купишь? На зарплату автослесаря?

— Я разберусь, отец. Не надо.

— Да что, что — не надо? Чего ты на меня так осерчал, не понимаю? Я ж тебе отец. А она кто, эта твоя… как ее там?

— Леся.

— Ну да, Леся… Кто она, эта твоя Леся? Никто и звать никак, пустой дубль.

— Для тебя, может, и пустой. А для меня нет. Мне как раз самое то. И вообще, это не твое дело. Поговорили уже, и хватит.

— Да ладно, не психуй… Я ведь не ссориться приехал. Ну, пусть будет Леся.

— Разрешаешь, значит?

— А ты не усмехайся, сынок. Ты пойми меня правильно. Я ж ее… Я ж с ней…

— Да. Я знаю. Ты этой женщине жизнь сломал. И тебя теперь совесть мучает.

— Меня? Совесть?! Ну, ты даешь. Ну хорошо, хорошо, если ты так вопрос ставишь, пусть будет совесть. Мне что теперь, по твоему сценарию надо в ноги к ней кинуться, прощения попросить?

— А нет у меня никакого сценария… Да и не простит она тебя. Такое не прощают.

— А ты почем знаешь? Вот сейчас пойду и поговорю с ней, хочешь? Сам увидишь — она рада будет.

— А мне такая радость не нужна. Да и не радость это. Трепет сломленного и униженного перед тем, кто сумел сломать и унизить, — вовсе не радость. Это страх. А страх прощения не знает.

— Ух ты! Да ты у меня философ, оказывается.

— Да какой уж есть.

— Значит, не пустишь меня в свою жизнь? Даже и с просьбой о прощении не пустишь?

— Нет. Не пущу. Я тебя за нее не прощаю. И вообще, мне идти надо, некогда мне тут с тобой… Намедни вечерняя халтурка в гаражах подвернулась, так что извини.