Наталия Миронина - Завтрак для Маленького принца

– А как же эти все Вероники, Лены? Как же Зоя?

– Да, Вероники, Лены, Зои. Как это лучше выразиться? Они – правда жизни. Физиология, условности возрастной группы.

– Но Зоя?! Ты же так был влюблен!

– Господи, вы, женщины, так любите копаться во всем этом. – Саша рассмеялся. – Я думаю, если бы это была действительно любовь, я не ушел бы от нее. Если бы это была любовь, я бы устроил так, чтобы и мы с Зоей жили, и ты была рядом. Я и тебя не оставил бы, и на Зое женился. Нет. Там, в этих отношениях, чего-то не хватало…

– Ну да. Не хватало. Двадцати лет. Разницы.

– Я тебя когда-нибудь назову дурой. И ты, пожалуйста, не обижайся. Если ты хочешь комплимент, вот он: ты очень здорово выглядишь, в тебе есть такая сила жизни и такой ум, что никакая молодость этим похвастаться не сможет. Но это не главное – ты нравишься мне, я люблю тебя. Люблю за потрясающую фигуру, грацию, за изумительный профиль. Но, главное, люблю за то, что описать невозможно, за то, что только можешь чувствовать, а, определив словами, обязательно соврешь.

Кажется, в тот раз он так и не выпил кофе с молоком, мы занялись совсем другими делами…

Наше счастье было таким безмятежным, какими бывали эти дни – дни наших выходных, которые мы старательно совмещали и проводили у меня на Чистом бульваре. Это ощущение чистоты, порядка и свободного дня. Ощущение тепла янтарных полов, воздуха высокого потолка с лепниной. Москва после Питера мне казалась такой ясной, просторной, светлой. Зимой, когда серо-голубой бульвар прочерчивался снегопадом, когда трамвай звенел в гулкой пустоте, когда шум автомобильных колес превращался в хлюпанье – тогда в нашем доме было уютно и надежно, как в хорошо оснащенной крепости. Когда за окном наступали зимние московские дни, слякотные, ветреные, с мокрым ознобом, мы расхаживали по дому в пижамах, босиком, бездельничали, много спали, читали, смотрели фильмы. Мы ценили минуты, не торопили часы. Дни и месяцы мы растягивали как могли – то, что с нами происходило, было ценно своим настоящим. Нам не надо было спешить еще куда-нибудь, к еще чему-нибудь.

В тот Новый год мы ничего не планировали. Хотели остаться в Москве и насладиться ее праздничным безлюдьем. Мы не спеша копались в книжных, запасаясь чтением, уже скачали фильмы и не притрагивались к ним, оставляя развлечение на праздничное потом. Мы завалили холодильник продуктами – «пижамное» состояние могло у нас продолжаться несколько дней, и мы оба его ценили. И Саша и я работали «на людях», а потому нуждались и любили уединение, тишину, и нам по-прежнему было хорошо вдвоем.

Новогодняя выставка в галерее, где я работала, была посвящена елочным игрушкам. Со всех сторон свезли к нам все необычные, нетрадиционные изделия из стекла, пластмассы, проволоки и всего остального, из чего можно сделать украшение для елки. Были картины, посвященные Новому году, была большая скульптура, изображающая еловый пень, а на его свежем срезе позвякивала фарфоровой мелочью маленькая елочка. Посетителей было немного – все готовились к каникулам.

– Татьяна Николаевна, вас спрашивают. Я проводил в переговорную. – Наш дежурный Алик поймал меня в подсобке, откуда я доставала плакаты.

– Черт, надо будет уборщицам всыпать, все в пыли и паутине! – проворчала я, передавая рулоны Алику. – Неси во второй зал, сейчас «багетчики» придут, – сказала я и поспешила в переговорную. В это время к нам заходили любители делать своим близким необычные подарки.

– Добрый день, – я вошла, пытаясь снять с носа паутину.

– Добрый. – В кресле сидела Людмила, она же Люся, мать Саши.

Все это время я ждала чего-то подобного. Я понимала, что рано или поздно они узнают о наших отношениях – знакомств в двух столицах у Аверинцева-старшего было предостаточно. Да и мать Саши была женщиной внимательной – не заметить изменения в сыне невозможно. Одним словом, визит был ожидаемый, но все-таки внезапный. Еще эта паутина на моем носу, которая щекотала, вызывая позывы к чиханию. В отчаянии я сильно потерла нос.

– Пыль. Самая ценная – музейная, – пришлось пояснить мне свой жест и покрасневший нос.

– Сочувствую. – В голосе не было не только сочувствия, но даже и приличествующего ситуации вежливого тепла.

– Спасибо. Но не все так страшно. Я вас слушаю, Люся. И, кстати, с наступающими праздниками.

– Спасибо. – Она дернулась от «Люси». Но я ничем не могла ей помочь – я всегда ее так звала. С того самого дня, как мой муж привел ее в наш дом.

– Слушаю. К сожалению, времени немного для разговоров.

– Хорошо. Начну прямо с начала. Мне не нравятся ваши отношения с Сашей. Они опасны для него. Вы сами отлично все понимаете…

Она, избавившись от минутной неловкости, освоилась, вспомнила все, что накануне наверняка написала на бумажке и потом заучивала. Теперь Люся говорила бойко, громко, уверенно. Я же тем временем с интересом разглядывала ее. Она сильно пополнела, но была по-прежнему красивой. Не перечеркнешь годами правильные черты лица, идеальную кожу и глаза, их знаменитые «семейные» глаза – большие, как бы налитые слезой, но при этом без красных белков и прожилок. Глаза, казалось, занимали пол-лица и оттягивали на себя внимание. Она была хороша, но возраст в ее внешности проступил неожиданным образом – появилась брезгливость, которая, скорее всего, служила выражением жизненной опытности. Я слышала от питерских знакомых, что Аверинцев хорошо зарабатывает, что они купили квартиру, что быт устроен и выглядит мой бывший муж вполне счастливо. По виду Люси я бы о ней так не сказала. Что-то в ее облике мешало признать счастье. Я бросила взгляд в зеркало, которое по прихоти оформителя украшало стену за спиной Люси. Мое отражение говорило на совсем другом языке – легком, веселом, в котором было и счастье, и мудрость, и жалость к пришедшей сюда женщине.

– Ваша точка зрения ясна. – Я встала, давая понять, что встреча окончена.

– Вы не поняли, раз так реагируете на мои слова. У вас разница в целое поколение! Понимаете, что это значит?

– Не очень. Во всяком случае, сейчас.

– Это значит, что вы будете обузой. Вам много лет…

– И будет еще больше, – рассмеялась я. – Люся, вы не представляете, насколько я готова к этим разговорам. Неужели вы думаете, что я сама не знаю всего того, что вы мне скажете?! Знаю, но так получилось. И в этом фатализме нет ничего страшного! Поверьте мне. Много страшнее было в том, что случилось, когда он родился…

– Я так и знала – вы мстите мне, нам…

– Кому это, нам?

– Его родителям – мне и моему мужу.

Формулировка не прошла незамеченной. Но виду я не подала, отреагировав только на главное.

– Я не могу мстить родителям человека, которого я люблю. Это – безнравственно. Если вы понимаете, о чем речь.