Лариса Райт - Золотая струна для улитки

– Собаку!

Наташа съедает выуженные из морозилки пельмени, решает задачи, выучивает историю и ботанику, смотрит мультфильмы, а Андреа уже в третий раз перечитывает рассказ, расстроивший ребенка. Плачет, перелистывая страницы, ищет ответ на вопрос.

Наташа не выдерживает, входит в комнату, обнимает колени своей наставницы и пытливо спрашивает:

– Почему?

– Чтобы уйти, Наташенька, чтобы перестать быть рабом.

– Но зачем же для этого топить собаку?

– Чтобы решиться.

– Он мог бы уйти с ней.

– Не мог бы.

– Почему ты так уверена?

Андреа думает о Бельском. Она не знает, как объяснить пятикласснице, что люди порой совершают решительные поступки, только когда дошли до крайней степени отчаяния, только пережив трагедию, испив чашу до дна.

– Я уверена, – просто отвечает она.

– Он же любил ее, – продолжает спорить ребенок.

– Любил.

– Почему тогда он не завел себе другую собаку?

На этот вопрос Андреа проще ответить, чем кому-либо другому.

– Ты сама только что сказала. Герасим любил Муму, а не собак вообще. Он убил ее, но не предал.

Наташа зарывается поглубже в уютные колени и сдавленно мычит оттуда, не поднимая головы. Так, что Андреа едва удается разобрать сказанное:

– Моя мама тоже не любила вообще. Она только одного любила.

– Папу?

– Да. Того, который сейчас.

Непонятная, странная фраза, но уточнять Андреа не решается.

– Не замерзла? – Андреа поправляет детскую шапку.

– Не-а. А еще далеко?

– Почти пришли.

Наташа любит танец во всех его проявлениях, кроме балета. Андреа знает: классики девочка почему-то боится. Но зато она восторженно смотрит ирландский ривердэнс, легко отличает чачу от джайва, а сальсу от сарабанды и старается не пропускать ни одного выпуска популярного шоу, где известные фигуристы танцуют со звездами кино, эстрады и телевидения. Андреа нравится баловать ребенка. У нее в сумочке – билеты в Ледовый дворец, открытый год назад на Ходынском поле. Здесь Наташа живьем увидит своих кумиров. Но прежде чем они направятся к катку, Андреа в задумчивости прогуливается по Хорошевке, пытаясь усмирить волнение, сжимая маленькую руку девочки в шерстяной перчатке.

– Вот, – Андреа останавливается перед знакомым зданием.

Наташа выдергивает ладошку, подбегает к двери и читает вслух надпись на табличке: «Общежитие Государственной академии музыки им. Гнесиных».

– Ты здесь жила, когда приехала?

– Да.

– Зайдем?

– Нас, наверное, не пустят.

– Пошли. Я хочу посмотреть, как ты жила.

Никому из охранников не приходит в голову остановить приличного вида женщину с ребенком. Здесь, как и десять лет назад, проходной двор. Из трех лифтов работает только один. Андреа нажимает кнопку, но Наташа, услышав доносящееся с лестницы разнообразие музыкальных звуков, тянет Андреа туда. Все как прежде: репетиционных залов нет, этюды играют на ступеньках и подоконниках, над душем – табличка с расписанием подачи воды, на общей кухне – сломанные плиты, в комнатах шипят примусы и недовольные студенты. Андреа заглядывает в свою бывшую комнату: скучные обои, три одинаковые кровати и стол, за которым теснятся четыре юные девушки.

– Простите, – Андреа закрывает дверь. Возвращения не получается. Они выходят на улицу, направляются во Дворец.

– Как ты жила там? – ужасается Наташа.

– Замечательно. Я была самой счастливой на свете.

– Я тоже была счастливой без газа, тепла и горячей воды.

– Как видишь. Значит, у тебя было что-то другое.

– У меня была мама.

– Садись. Распусти волосы. Смотри на меня. Или лучше в окно. Возьми Эрфана. Нет, отпусти. Я кошек плохо рисую. – Наташа деловито командует, усаживая Андреа в кресло. Поправляет ей прическу, накидывает на плечи принесенную с собой старую шаль, создает образ.

– Это что, домашнее задание?

– Ага. «Портрет матери» называется.

Наташа сосредоточенно чиркает карандашом по бумаге, а Андреа боится шевельнуться, чтобы не сорваться, не схватить рисовальщицу в объятия и не задушить в приступе радости, не утопить в океане любви.

– А почему ты не рисуешь бабушку?

– Она старенькая. – Наивно, непосредственно, жестоко, но умопомрачительно правдиво и просто: позировать портрету матери одиннадцатилетней Наташи должна молодая женщина. Кроме Андреа, ей некого попросить.

– Ну, попроси, пожалуйста! Чего тебе стоит? – Наташа жалобно канючит, упрашивая Андреа пойти вместо нее к преподавателю фламенко, но Андреа непреклонна:

– Нет. И прекрати, пожалуйста, унижаться. Это твоя ошибка. Ты ушла, ничего не объяснив. Хлопнула дверью, обидела человека. Исправлять ошибки человек должен сам.

– А тебе когда-нибудь приходилось идти к человеку, от которого ты сбежала?

– Да. Месяц назад. И поверь, мне было гораздо труднее решиться. Но я сделала и горжусь собой.

– А вдруг она меня не возьмет?

– Возьмет.

– А вдруг не отправит на конкурс?

– Кого, если не тебя? Я каждый день хожу мимо этого стекла. Кроме тебя, отправлять на конкурс некого. Возьми с собой веер и покажи, чему научилась.

– А ты пойдешь со мной?

– Провожу и пойду на работу.

– А вдруг они уже заявили на конкурс кого-то другого?

Конкурсом танца фламенко Наташа бредит последние две недели. Андреа принесла объявление, сорванное на дверях того самого зала, где впервые увидела свою танцовщицу. Музыкальным коллективам предлагалось делать заявки на участие и представлять своих конкурсантов. Андреа знает: в клубе, из которого сбежала ее балерина, достойных кандидатур нет.

– Не пойдешь – точно не попадешь на конкурс, – злится Андреа.

Она уверена: настойчивость, твердость и даже строгость – ее верные союзники. И спустя несколько дней счастливая девчачья мордашка благодарно утыкается ей в шею и торжествующе шепчет: «Меня взяли».

– Меня взяли! – Марийка кружится по комнате под умиленным взглядом матери. Ничто не испортило эту грациозную фигурку: ни время, ни роды, ни возраст. Тридцать лет для балерины – практически закат карьеры, а Марийка еще и не выходила на большую сцену.

– Куда? Куда тебя взяли? – Ее восьмилетняя дочурка бегает за матерью и дергает летящие концы платья.

– В театр, понимаешь, в театр! На главную партию. Я буду танцевать Снегурочку, а ты, – Марийка подхватывает дочь, – будешь Снежинкой. Самой прекрасной Снежинкой на свете!

Наталка, смеясь, обнимает мать, и вместе они парят над комнатой в радостном вальсе.

– Но как же так, Маш? – Роза пытается опустить дочь с небес на землю. – С чего им тебя приглашать?

С самого начала это предложение показалось Розе странным. Марийка, бесспорно, талантлива. Она замечательный хореограф, прекрасный педагог, равных которому нет во всем Бишкеке, но выступала на сцене лишь в детстве и юности, до того, как провалила конкурсный просмотр. Они с отцом тогда сильно переживали: у дочки способности, а у них ни денег, ни связей. Зато сама Марийка отнеслась к провалу на удивление легко и спокойно, так, будто никогда и не грезила парить над сценой Жизелью. Она быстро переориентировалась, внушив и себе, и окружающим, что ее жизненным призванием отныне станет педагогика. Выводить на сцену других – занятие не менее достойное, чем танцевать самому перед зрительным залом. Оспаривать это никто не собирался, тем более что Марийка получала от своей работы удовольствие, выкладываясь на сто процентов и требуя от своих учеников такой же отдачи. Розе казалась, что дочь счастлива. Хотя Роза всегда сетовала на неустроенную личную жизнь своего ребенка: Марата потеряла, отца Наташи не признавала, – она радовалась, что хотя бы в профессии Марийка нашла себя.