Лариса Райт - Золотая струна для улитки

Наташа сидит на банкетке, понуро кивает головой.

– Ну что ты как маленькая?! Боишься делать – не делай. Зачем только меня сюда притащила?

– А кого мне было тащить?

– Бабушку, например.

– Она бы написала отказ от прививки, и все.

– Ну, и написала бы.

– А мне бы не сделали.

– Ну, и не сделали бы!

– Тогда я могла бы заболеть!

– Значит, заболела бы. Подумаешь, грипп.

– А конкурс?! – возмущенно пищит Наталка.

Андреа еле сдерживается, чтобы не расхохотаться. Конкурс через две недели, прививку целесообразно делать за два месяца до эпидемии. Сделанный укол не сможет гарантировать девочке, что она не заболеет в ближайшие пятнадцать дней. Андреа обнимает ребенка. Наталке так важно это соревнование танцевальных коллективов, что она пытается исключить все, что может так или иначе помешать ее выступлению на сцене. Сказать ей, что укол ничего не решит? Пожалуй, не стоит. Расстроится.

– Тебе так нужна эта прививка?

– Конечно! Иначе я свалюсь. Вот увидишь.

– Пойдем сделаем вместе.

– Пойдем! – Наташа вскакивает ботинками на банкетку и виснет у Андреа на шее.

– Ну, я же говорю, маленькая, – довольно ворчит Андреа. – Будто тебе никогда уколов не делали.

– Делали. Много. Когда умерла мама…

О маме Наташа вспоминает теперь довольно часто и всегда неожиданно для Андреа.

Девочка кружится по комнате в своем черном трико, размахивая красными воланами юбки. Она только что продемонстрировала Андреа конкурсный танец, сорвала заслуженные аплодисменты и попросила поставить какую-нибудь красивую музыку, чтобы просто потанцевать. Андреа обожает французов. У нее диски Дассена, Адамо, Монтана, Далиды. Сегодня она включает Наталке Эдит Пиаф. Черноволосая «испанка» с раскосыми глазами завороженно вальсирует, вслушиваясь в каждую ноту восхитительного голоса. Андреа подпевает Воробушку:

– Переведи, пожалуйста.

Андреа переводит, не сводя с девочки ласковых, любящих глаз:

– Я бы отреклась от своей родины, я бы отреклась от друзей, если бы ты попросил. И можно надо мной смеяться: я бы сделала все, о чем бы ты меня ни попросил. – Андреа переводит дословно, но ей кажется, что она просто рассказывает Наташе о своих чувствах. Ребенок, естественно, ничего не замечает, спрашивает:

– Это она мужчине так говорит?

– Она говорит мужчине, – Андреа подчеркивает первое слово.

– Какому?

– Своему возлюбленному, Марселю Сердану [55]. Эдит Пиаф сама написала эту песню и назвала ее «Гимн любви».

– Здорово. Они жили вместе долго и счастливо и умерли в один день?

– Нет, малыш. Счастье было недолгим. Он погиб в авиакатастрофе. Разбился.

– Как мама.

– Твоя мама попала в авиакатастрофу?

– Нет, она разбилась.

Алка льет слезы в остывший чай.

– Ну, перестань! А то будешь пить соленую воду, – утешает Андреа подругу. Наташа примостилась на другом конце стола и увлеченно грызет сухари, не отрывая взгляда от телевизора.

Алла обреченно машет рукой и начинает рыдать пуще прежнего.

– Ты не понимаешь, просто не можешь понять!

– Да уж куда мне! – усмехается Андреа. – У меня же нет детей…

– Я не это хотела сказать, – пугается Алка.

– Брось. Неважно. Все в порядке.

– Анечка, – Алла шмыгает носом, – я не хотела тебя обидеть! Просто это так ужасно, так ужасно, когда твой ребенок… – Алка роняет голову на стол, чудом избежав столкновения с чашкой.

– И что в этом такого ужасного? Мальчик еще не определился. Ему всего двенадцать.

Алка вскидывает голову:

– Ты что, ничего не поняла? Он хочет стать или милиционером, или летчиком, или пожарным, или космонавтом.

– Отличный выбор, – улыбается Андреа. – Будешь матерью героя.

– А я, я не хочу героя! Я хочу быть просто матерью! А он, он может, он может…

– Ну, что такого он может?

– У-у-уме-умереть на работе…

Андреа хочет обозвать подругу дурой, но не успевает. С другого конца стола летит фраза, которая тут же обрывает Алкины стенания.

– Моя мама умерла на работе, – спокойно сообщает Наташа.

– А кем была твоя мама? – Алла в отличие от подруги не боится задавать вопросы.

– Балериной.

Теперь разрозненные картинки прошлого маленькой танцовщицы складываются в сознании Андреа в одно целое: любовь к сцене, неприятие классического танца, боязнь уколов и детская, трогательная забота о бабушке, желание уберечь ее от своих тревог и волнений. Даже о матери Наташи она уже знает достаточно: ей известна профессиональная суть личности трагически умершей женщины и глубоко личная – она любила одного мужчину, «папу, который сейчас». Но о нем девочка ничего не рассказывает. А Андреа не спрашивает. Андреа пишет музыку.

… Что скажете об этом, Николай? Буквально вырвалось из меня вчера за каких-нибудь полчаса. Едва успевала записывать ноты…

…Теперь я точно знаю, какая Вы, Андреа. Знаю, о чем Вы мечтаете, чего ждете от жизни. Вспомнилась фраза о том, что музыка пробуждает в нас сознание наших душевных способностей. Хотите знать, какие способности услышал я в Вашей мелодии? В этом удивительном сочетании сильных и слабых аккордов, полных и долевых звуков, подлинного, первичного танца и робкого, трогательного подражания? Хотите знать, что уловил я в переплете сильного, зрелого разговора верхних струн с нежным, вопросительным лепетанием мягких нижних? Хотите знать, что почувствовал, вслушиваясь в диалог поучительных, взрослых, менторских, слегка минорных нот с озорными, детскими, впитывающими мажорными звуками?

Пожалуй, Андреа, я откажу Вам в способностях. Их у Вас нет. Вы сполна владеете талантом любить ребенка…

– Для ребенка? Для какого ребенка? – ревниво хмурится Наталка. – Для Сережи, что ли? Так он уже большой. Зачем ему крокодил?

– Нет, не для Сережи.

– А, твоему племяннику.

– Нет, Наташ. Для чужого ребенка. Как думаешь, какой лучше?