Анна Берсенева - Французская жена

Феликс не то что трясся – он дрожал и бился, словно в конвульсиях.

– Что с тобой? – растерянно повторила Мария.

Он скрипнул зубами. Дрожь стала утихать. Тише становилась она, тише – исчезла совсем.

– Все, – сказал Феликс почти спокойно. – Извини.

Лицо у него было бледное – Мария видела, что не только от лунного света. По лбу катились крупные капли пота. Она встала, прикоснулась к его лбу губами. Лоб был холодный как лед.

– Если ты сейчас же не скажешь мне, что с тобой, я уйду! – отшатнувшись от кровати, на которой он сидел, с отчаянием воскликнула она. – Я не верю, что ты так ненавидишь меня, чтобы… чтобы… так со мной!..

– Я тебя ненавижу?! – Феликс поднялся, шагнул к ней. Его руки легли Марии на плечи. – Я тебя люблю больше жизни, Маша! – Он замер. Он молчал очень долго и выговорил наконец: – Единственная моя, родная…

Какой-то страшной тяжестью дались ему эти слова. Но они были – правда. Мария чувствовала это так же, как чувствовала его руки у себя на плечах – шершавые, любовные прикосновения его ладоней, пальцев.

Они стояли обнявшись, сплошь залитые лунным светом.

Потом Феликс убрал руки с ее плеч, отстранился от нее.

– Я скажу, конечно, скажу, – сказал он. – Надо было сразу, чтобы ты вообще к этому мраку не прикасалась. Нельзя женщине к… этому прикасаться.

– К чему – нельзя? Я ничего не понимаю!

– Мария, я не могу быть с тобой, потому что я убил человека.

Его голос звучал с суровой и страшной тоской.

– Но… как? – задохнувшись, выговорила Мария.

Она ожидала чего угодно, только не этого. Феликс – убил человека?! Вот этими руками?..

Она посмотрела на его огромные руки и содрогнулась. Он заметил это.

– Вот видишь, – невесело усмехнулся он. – Я и сам знал, что женщину от этого должно… От убийцы она должна отшатнуться и с ужасом бежать. Не должно это быть по-другому.

– А ты?

Мария не понимала, что означает ее вопрос.

Но Феликс почему-то понял.

– А мне бежать некуда, – сказал он. – То есть я сбежал, конечно, в Париж, попробовал сбежать. Но от себя не убежишь, такая вот банальность. И жить после того, как убил, тоже нельзя.

Тяжесть его слов повисла между ними, как свинцовый шар.

– Феликс, теперь я прошу тебя: сядь вот здесь и расскажи мне об этом. Как это произошло, и почему это произошло. Расскажи то, что ты можешь мне рассказать.

– Да все я могу тебе рассказать, – сказал он устало. И добавил с горечью: – Чего уж теперь?

– Но почему же ты туда пошел, но зачем?! Это рок какой-то!

Феликс сидел на краю кровати, там, куда ему велела сесть Мария, а она ходила по комнате, то и дело натыкаясь на стулья, на углы кровати, хотя луна сияла по-прежнему и все предметы видны были отчетливо.

– Может быть, и рок, – кивнул Феликс. – Теперь это уже неважно вообще-то.

– Тебе не надо было приезжать в Москву, не надо было совсем!

– Маша, ну всё, всё. Не плачь, прошу тебя. – Феликс взял Марию за руку, притянул ее к себе на колени. – Посиди со мной немножко. Если можешь. – Она села, прижалась к нему. Теперь ее била дрожь, а Феликс был спокоен. Или казался спокойным? – А в Москву я не мог не приехать, – сказал он. – Знаешь, как меня туда тянуло? Там же дом мой был, единственный дом, который у меня вообще был, и забыть я этого не мог. Да и не хотел забывать. Конечно, Леша Вдовиченков к себе меня пустил, в свой дом, я ему за это на всю жизнь благодарен, да что там благодарен – сдох бы я в тринадцать лет при тех своих обстоятельствах, если б не он. Но дом, где ты в детстве счастлив был, это совсем другое, ты же понимаешь.

– Понимаю, – всхлипнула Мария.

– Я дни считал, когда в Москву вернусь. Сначала думал: школу закончу и в университет поступлю – дедушка когда-то говорил, мне на мехмат надо, – или в Бауманку. Но на жизнь я смотрел трезво, соответственно, понимал: какой там университет! Ну, положим, голова у меня неплохо работает, но знаний-то никаких. Школа у нас была там, в Унгуре, – унеси ты мое горе на гороховое поле, так это называется. Математику военрук преподавал, физики вообще не было. Только по литературе и по-французскому учительница хорошая была, из семьи репрессированных. Там таких много, на Урале, – внуки врагов народа, раскулаченных. Попробуй им про советскую власть сказать – жили, мол, при ней спокойно, – так пошлют, что мало не покажется. Ну, это неважно. В общем, кое-чего я сам от природного любопытства нахватался, но в университет с этим не поступишь. Леша сказал: через училище шансов больше, я и поехал в Пермь после девятого класса. Учили там, кстати, очень толково, жалеть не о чем. Окончил – в армию забрали. Все, как у всех, ничего особенного.

– Очень много особенного! – Мария вздохнула. – Страшно особенного.

– Да не было же со мной ничего страшного, Маша, честное слово, не было! – Феликс погладил ее по голове, успокаивая. – Жестко было, неласково, это правда, но я привык. Жизнь ко мне жестко – и я к ней так же. Люди есть хорошие, есть плохие, но всем им я чужой, да и они мне чужие. Но вот когда я на площадь трех вокзалов с перрона вышел… Это трудно словами назвать.

– Но зачем же ты пошел в тот дом, зачем? – повторила Мария.

– Я десять лет в Москве уже жил к тому времени, а туда ни разу не ходил. Не знал, как во двор свой войду, – сказал Феликс, помолчав. – Стороной обходил Патриаршие, хотя дом дедушкин, пятый по Трехпрудному, ночами мне снился. Но не ходил. Чувствовал что-то, может.

– Но все-таки пошел.

– Это случайно вышло, Маша. Заказ получился в соседнем доме, и как-то мне вдруг подумалось: ну чего я боюсь? Мне же тридцать три года, не мальчик же я уже домашний, чистый и нежный, которого из всего родного вырвали и в грязь швырнули, не спросив. Постою под окнами, деда с бабушкой вспомню. Спрошу – вдруг книги сохранились, продадут мне их, может. А когда я в дверь позвонил и тот мне открыл… – Феликс скрипнул зубами. Мария вздрогнула. Он сразу опомнился. – Извини.

– Но как могло получиться, что муж твоей мамы купил именно эту квартиру? – вздохнула Мария.

– Не знаю. – Глаза Феликса блеснули темно и жестко. – Не могу я знать, что у таких, как он, в душе творится. В смысле, в голове – души там никакой нет. Может, с детства мечтал, чтобы это его квартира была. Он же с матерью в одном классе учился, у них с пятнадцати лет была безумная любовь. Он, помню, в Унгуре, когда напивался, то к нам с Лешей под окна приходил и орал, что будто бы из-за нее на убийство и пошел. Деньги ему вроде бы нужны были, чтоб ее, великую актрису, поразить и завоевать. Врал, конечно. В карты, скорее всего, проигрался, он же блатной был.

– Феликс, твоей вины нет в его смерти, – тихо, жалобно проговорила Мария.

– Да? – усмехнулся он. – А чья же, интересно, вина, когда я вот этими руками с балкона его столкнул? Маша, Маша! – Он спрятал лицо у нее в волосах, проговорил глухо: – Думаешь, я сам себе все эти слова не сказал? Что такую мразь об асфальт – все равно что соплю, что если б не я его, то он бы меня с того балкона сбросил, мы же, когда из комнаты туда в драке вылетели, ничего уже не соображали… Неважно все это, – подняв голову, твердо сказал он. – Дело не в нем – хороший он, плохой… Не в нем! Кровь во мне переменилась после того, как я его убил, в этом все дело. Навсегда переменилась, обратно не вернешь. Она меня изнутри разъедает, как будто у меня вместо крови теперь серная кислота течет. Артерии разъедает, вены, сердце – физически я это чувствую. И девать мне вот это, что теперь у меня внутри, – некуда. Некуда! До смерти буду помнить, как через перила его перевалил. И как к двери балконной прижался, чтобы груду кровавую на земле не увидеть, – тоже до смерти. И тебя в этот ад за собой тащить? Нет, Маша, этого я не сделаю. Для женщины с убийцей жить – хуже смерти, я в этом лично убедился. Так что давай спать. – Он быстро поцеловал Марию и почти оттолкнул ее от себя. – Я тебе только хотел сказать, что люблю тебя и что лучше той ночи ничего в моей жизни не было. Завтра починю генератор и уеду. Ложись, Маша, единственная моя.