Наташа Апрелева - Посторонним В.

Вот первая из картин: покупаю ребенку Павлу пуховик, выбрали болотно-зеленый и очень теплый, звякает смс-кой мобильник. Олаф. С каким-то вязким ужасом, забивающим все поры, читаю: «У В. ведь отчество Григорьевич? Выезжаю, любимая, по его адресу… к ужину не жди».

Пытаюсь дозвониться. Абонент не отвечает или временно недоступен. Абонентнеотвечает-иливременнонедоступен.

Оплачиваю пуховик, приветливо улыбаюсь продавщице, милой девушке, потом не помню, потом сижу на магазиновском диванчике, продавщица, милая девушка, с перекошенным от испуга лицом сует мне в руки пластиковый стаканчик с водой, Павлик в ужасе готовится заплакать, нет-нет, спасибо, все в порядке, обморок, да вы что, я никогда не падаю в обморок.

Вот я почему-то на лестнице звоню В., ребенок Павел отправлен домой, обустраивать пуховик, новую шапку и отличные перчатки, не замерзнет зимой. Звоню В. Абонент не отвечает или временно недоступен. Абонентнеотвечаетиливременно-недоступен.

Вот какая-то из следующих: Олаф собирает свои вещи в два огромных желтых пакета из магазина «Магнит», в полной тишине, я сижу на полу и пытаюсь удержать его за штанину, голубые новые джинсы, хочу что-то объяснить, бесполезно, не слушает, отодвигает ногой. Тихонько подвываю. Он все равно уйдет.

Возвращается ненадолго: придерживая меня одной рукой за плечо, сильно бьет по лицу другой. Раз, два. Три. Подвывать перестаю.

Вот я наливаю себе коньяку в бокал для виски.

Вот вибрирует телефон: вызывает В.

Я не беру трубку, я не плачу, я уверена, что сейчас умру, а мне это нельзя, у меня ребенок Лиза и ребенок Павел.

Это уже из середины: ночью Олаф подъезжает к дому на такси, выкрикивает под окнами разные слова. Я боюсь, прячусь за занавеску, гашу лампу. Не плачу. Или тихонько подвываю?

Вот я вру что-то в телефонную трубку Фединьке и Настоящему Полковнику, не выхожу на работу неделю: отвожу ребенка Павла в школу и снова укладываюсь в кровать.

Вот появляется Олаф, у него охотничье ружье, когда успел взять из сейфа, он хочет выстрелить? Мне все равно. Сидит с ружьем на лестничной площадке. Соседи? Мне все равно. Не подвываю.

Вот мама спрашивает, что происходит, мама плачет, я не плачу.

Вот я у окна с бокалом для виски. В нем коньяк.

Телефонный звонок, Работница-Крестьянка, простите, Анна, говорит, что я – сука и что у меня нет больше мужа, что Олаф – теперь ее муж. Фактически, добавляет она.

Звонок в дверь, приходит Цэ с рассказом о том, что Олаф разбил в дрянь машину.

Блямкает домофон, это В., я осторожно выключаю домофон, вешаю белую трубку, я не плачу. Выглядываю в окно – вот он В., в яркой куртке. У подъездной двери. Стоит. Курит.

Курит? В. не курит. Спускаюсь вниз в шортах и майке без рукавов, я не плачу, собираю какие-то слова, какие могу произнести, и говорю В. (действительно, курит): надо уходить, не приходи, не хочу, мне так хуже, – я не плачу, я уверена, что сейчас умру, а у меня ребенок Лиза и ребенок Павел.

В. больше не звонил. Я не спрашивала Олафа, встречался ли он с ним, как собирался, как хотел.

Мы никогда не разговариваем об этом. Зачем?

Вот Олаф. Появляется ночью, дети спят, он сильно пьян. Что-то говорит, я уже не слышу, он теряет равновесие, хватается за меня, мы падаем вместе, он необыкновенно быстро, каким-то рывком поднимается, бьет меня ногой в бок, и еще раз, и другой ногой. И в лицо. И еще раз. И еще.

Я не плачу, я радуюсь, радуюсь – наконец-то меня наказали.

Вот я, с развороченным ртом, лежать очень больно – не получается дышать, сидеть гораздо легче. Но дышать все равно получается плохо.

Я не плачу. Подвываю? Похоже, да. Звоню, вызываю такси. Еду в больницу, нет-нет, в другую.

Олаф на пороге, он принес огромную елку, скоро Новый год, какие-то продукты, из пакета вытарчивают мандарины в большом количестве, соки, рыбьи хвосты, напитки для детей типа холодного чая, они любят, бутылка коньяка, бутылка мартини бьянко, бутылка водки.

«Не готов, – сказал он предельно хмуро, – я от тебя отказаться. Переоценил свои силы. Крестовина для елки ведь есть у нас?»

«Я не учу тебя ни мести, ни прощению. Потому что только забвение – и месть, и прощение». [11]Крестовина была.

И я не плачу.

Пышный, нагловатый и разноцветный отношенческий рай с песнопениями под балконами не мой, он мне чужд и не нужен. Я против излишеств. В моем раю – черно-белые строгие деревья, некрупные яблоки висят на ветках, почти не сгибая их.

Небольшие аккуратные птицы с человеческими добрыми лицами молча смотрят на меня.

Пока у тебя что-то есть, что хочется отдать, сказать, сделать, – отдавай, говори и делай. Это ведь твое, так? Ты и распоряжаешься. Пусть водопад, камнепад, сход снега, пусть лавина, цунами, ураган – обрушивай, не бойся. Он выживет.

«Дай душу собакам, дай бисер свиньям, главное – дай». [12]

Вставай с подоконника, куда уселась рыдать о загубленной молодости, потерянных надеждах и несчастной любви.

Птицы с графичных ветвей тобой гордятся и одобрительно улыбаются – твой рай, твой сад, твоя жизнь.

22.00

Справляем Новый год мы очень своеобразно. Тридцатого декабря, не успев отметить сутки пребывания Олафа в семье, приходится неожиданно отмечать появление Колхозницы, простите, Анны.

Анна блямкает домофоном, Анна взбирается по лестнице, в одной ее руке бутылка шампанского, полусладкого, да, в другой – маленький мальчик, похожий на зайчика, беленький и хорошенький. Ее волосы явно в парикмахерской парадной укладке, посверкивает перламутровый маникюр.

– Не помешала? – с вызовом говорит Анна, упирая текущие по пухлым и ледяным щекам глаза на Олафа, Олаф пунцовеет и выталкивает ее взглядом обратно в коридор, на лестницу, к холодной металлической подъездной двери с узорной наморозью, в заснеженный и замусоренный двор подъезда, на хорошую улицу имени пролетарского писателя, и еще далее – по мертвой зимней набережной, по твердой ледяной Волге, до призрачной, воображаемой линии горизонта. Голос Анны – голос Дональда Дака, страдающего ларингитом, задор и педерастические интонации присутствуют, звонкость немного приглушена.

Мы сидим на кухне. Фееричное возникновение Анны с частями ее семьи нарушают мои большие гастрономические планы – хорошая жена обязана метать на новогодний стол яства, кушанья и прочие блюда. В текущий момент я перетирала говяжью печень с жареным луком, морковью и травами – паштет, дети любят, прослоить сливочным маслом, хорошенько охладить.

Цэ как-то был в Греции, на священной горе Афон, беседовал со старцами. Под большим впечатлением рассказывал потом, что в каждом человеке есть бесы. И что надо их изгонять.

Может быть, пока Анна ковыряла проволоку перламутровыми ногтями и откупоривала бутылку, из затопленного нечистотами подвала соседнего дома вылетел бес с труднопроизносимым и заковыристым греческим именем, проник в ее полуоткрытый рот, а она только икнула негромко – раз и другой.