Анна Берсенева - Женщина из шелкового мира

— Зачем? — тупо спросил Альгердас.

— Так поезд-то твой уехал. Они тут у нас пять минут стоят. Как догонять будешь? Небось без денег выскочил, безо всего. И следующий, как назло, через шесть часов только. Не повезло тебе!

Идиотизм ситуации постепенно доходил до Альгердаса во всем его объеме. Он оказался на какой-то богом забытой станции посреди забайкальских степей, одетый в то, в чем ходил в поезде, — в футболку, джинсы и резиновые тапки на босу ногу. Правда, выходя из вагона, успел набросить куртку, и это можно было считать огромной удачей, потому что в ее внутреннем кармане лежал бумажник, а в нем деньги, которые он перед дорогой снял в Пекине с кредитки, да и сама кредитка тоже.

Альгердас судорожно схватился за внутренний карман. Бумажник был на месте; у него немного отлегло от сердца.

Но вся эта ситуация! Просто бред, кошмарный сон какой-то!

У милиционера, явившегося через час, вид был хмурый и недовольный. Ему эта история ни кошмаром, ни бредом не казалась. А по виду уборщицы Нины и буфетчицы Вали понятно было, что такие истории здесь дело самое обычное.

— Надурила тебя девка эта, — объяснила Валя. — Кто ж она есть, интересно? Беловолосая, говоришь? Что-то я у нас такую не знаю. Сама приезжая, наверно. Гастролерша. Вещи твои своровала с вагона, пока Селивановы тебя отвлекали. Их бы порасспросить как следует, так отопрутся ведь. А кому с ими связываться охота? Витька, старший ихний, только-только с тюрьмы пришел, и ненадолго, я считаю. Ну, ничего теперь не поделаешь. Жди теперь. На следующий поезд тебя посадим.

Оказалось, что следующий поезд на Москву будет даже не через шесть, а через десять часов. Когда Альгердас представил, что придется провести это время вот здесь, в сизой от дыма хибаре, у него снова потемнело в глазах, хотя боль от удара вроде бы уже прошла.

«Может, на ночлег к кому-нибудь попроситься? — с тоской подумал он. — Десять часов! Тут кошка и та взвоет».

После отправления поезда Пекин — Москва станционное здание опустело. Видно, жители станции Беловодная приходили сюда именно к прибытию дальних поездов; такое у них было развлечение.

Альгердас вышел на улицу. Пока он общался с аферисткой и ее подельниками, а потом с сердобольными женщинами и с милиционером, прозрачные весенние сумерки сменились глухой, беспросветной тьмой. Ее рассеивал лишь тусклый свет фонарей на платформе. Альгердас пошел туда, под фонари: там стояли лавочки, росли подстриженные кусты, и от этого создавалось впечатление какой-никакой цивилизации.

Он сел на лавочку возле куста и стал смотреть на рельсы. В неярком фонарном свете они блестели остро и зло. Но они хотя бы вели куда-то! В другую жизнь они вели, в жизнь, наполненную каким-то смыслом. А какой смысл был в этой хибаре, прокуренной изнутри и облезлой снаружи, и в этих лавочках, покрашенных грязно-синей краской, и в этих криво подстриженных кустах?

Оглянувшись на кусты, Альгердас вдруг заметил рядом с ними маленькую фигурку. Она сидела на земле и была почти не видна в тени.

Альгердас пригляделся и тут же вскочил с лавочки. Это был тот самый мальчишка, которого беловолосая аферистка отправила с ним за чемоданами! Он-то наверняка знал, куда подевалась эта чертова девка вместе с украденными вещами. И добиться от него ответа было, конечно, проще, чем от уродов Селивановых.

— Ну-ка иди сюда, — потребовал Альгердас, подойдя к мальчишке.

На всякий случай он встал так, чтобы успеть схватить маленького разбойника, если тот попробует сбежать.

Но бежать мальчишка, кажется, никуда не собирался. Он даже не встал с земли, только поднял на Альгердаса глаза и хмуро взглянул на него из-под длинной белой челки.

— Пошли, — повторил Альгердас.

— Куда? — спросил тот.

Вопрос прозвучал с таким усталым безразличием, словно задал его не мальчишка, а уставший от жизни старик.

— Ну… На лавочку.

Альгердас даже растерялся: он ожидал чего угодно — грубости, вызова, агрессии, — но не этой безнадежной интонации.

— Зачем? — тем же тоном спросил мальчишка.

— Поговорим. Расскажешь, кто ты и что ты. А главное, что твоя сестра за штучка и куда она с моими вещами подевалась.

Мальчишка молча поднялся с земли и пошел к лавочке, не глядя на Альгердаса.

— Ну? — сказал он, усаживаясь на лавочку. — Чего тебе сказать?

— Куда твоя сестра подевалась, — повторил Альгердас. — И где мои вещи.

— Она мне не сестра, — пожал плечами мальчишка. Это снова был какой-то очень взрослый жест. — А мамка. А подевалась она в Москву. На твоем месте в твоем поезде уехала.

— Как?

Альгердас не понял, от чего пришел в большую оторопь: от того, что двадцатилетняя девчонка является матерью восьмилетнего мальчишки, или от того, что она спокойно катит сейчас в Москву, как будто ничего особенного не совершила.

— Как, как… Каком кверху, — усмехнулся мальчишка. — С проводницей сговорилась. Она давно в Москву хотела. Ну и придумала, чего сделать, чтоб уехать.

— Хорошо она придумала! — сердито воскликнул Альгердас. — Сообразительная девушка!

— А тебе-то что? — хмыкнул мальчишка. — Будешь ты в своей Москве, не бзди. Следующим поездом уедешь.

— Ты, я смотрю, философ, — сквозь зубы процедил Альгердас.

— Не, я не философ. Это Кант философ. А я нет.

Альгердас чуть с лавочки не свалился от такого ответа.

— Ты, может, и «Критику чистого разума» читал? — поинтересовался он, обретя дар речи.

— Ага, — как ни в чем не бывало кивнул мальчишка. — Только больше не читал ничего. У Канта, в смысле. У нас только «Критика чистого разума» в библиотеке была.

— А с Шопенгауэром знаком? — уже с куда меньшей иронией спросил Альгердас.

Хоть иронии у него поубавилось, но на утвердительный ответ он все же не рассчитывал.

Однако именно утвердительный ответ и услышал.

— Ну, — кивнул мальчишка. — «Мир как воля и представление» читал. Тоже библиотечная книжка. Как библиотеку закрыли, так мне их обе и отдали. Все равно их не брал никто.

— И кто же тебе больше понравился?

Это Альгердас спросил уже без малейшей иронии. Белоголовый нестриженый мальчишка, который говорит «не бзди», сидя на привокзальной скамейке, и читает Канта с Шопенгауэром… До иронии ли тут?

— Мне Шопенгауэр вообще не понравился, — ответил тот. — Мутный какой-то. Чего хочет, не поймешь.

— А Канта поймешь?

— Конечно. На небе звезды, а у тебя внутри — чтоб человеком быть. И не делай никому, чего не хочешь, чтоб тебе делали. Что ж тут непонятного?

По тому, как был изложен кантовский категорический императив, ясно было, что мальчишка освоил «Критику чистого разума» самостоятельно.

— Как тебя зовут? — спросил Альгердас.

— А тебе зачем? — насторожился тот.