Анна Берсенева - Женщина из шелкового мира

И вдруг, вот теперь, все его такие стройные представления о мире разрушились, растаяли, испарились — исчезли без следа. И осталась только мучительная жалость к одинокому ребенку, о существовании которого он всего лишь месяц назад даже представления не имел, и осталось ощущение тупика, в который он сам себя загнал.

И что ему делать с этими своими новыми, совершенно незнакомыми чувствами, Альгердас не понимал.

— Алик, — проговорил Лешка, — я тебе давно сказать хотел…

— Что?

Альгердас не заметил, когда тот вернулся к завалинке, и вздрогнул, возвращаясь из клубящегося тумана своих мыслей.

— Насчет Канта… Я ж не то чтобы сам все понял. Ну, про звезды и закон внутри нас. Там предисловие есть, в книжке, я прочитал… А так бы, может, и не понял ничего.

Он смотрел виноватыми глазами и пошмыгивал носом. Наверное, нелегко ему далось это признание!

— Ничего, — улыбнулся Альгердас. — Я тоже многие вещи не сразу понял. Не только у Канта — вообще. Ничего, разберемся.

Источник находился так далеко от деревни, что даже Альгердас устал в пути. А Лешка шагал бодро и не выказывал никаких признаков усталости, наоборот, был очень воодушевлен. Правда, он был так воодушевлен все время, с той самой минуты, когда Альгердас сказал, что не уедет из Балаковки.

Рисунки к фильму они делали целыми днями, с утра до вечера. Альгердас отвлекался только на необходимые домашние дела — натаскать воды из реки, вытопить баню, приготовить что-нибудь поесть, — а Лешка, будь его воля, и вообще ни на что не отвлекался бы. Ко всему, что касалось быта, он относился с полной беспечностью; видно, удался в мать.

Зато рисунки увлекали его чрезвычайно. Вернее, не увлекали даже, а полностью поглощали. Занимаясь ими, он мог не спать, не есть, не замечать жары и дождя. В кого он удался этим своим качеством, было непонятно.

— А в тебя, может, — заявил Лешка, когда Альгердас однажды высказал ему свое на этот счет удивление.

— Как же в меня? — Теперь уже он сам удивился.

— А что такого? Я ж не знаю, от кого меня мамка родила. Может, и от тебя. А? Не зря же ты тут появился…

Лешка взглянул на него с такой пронзительной робостью, что Альгердас растерялся, не зная, что сказать. Он пробормотал что-то невнятное, поскорее придвинул к себе очередной лист ватмана с намеченными контурами мальчика и мыши и больше к этому разговору не возвращался.

Технические возможности в самом деле не играли решающей роли в работе над фильмом; Альгердас и раньше это понимал, а теперь убедился совершенно. Правда, и фильм, который он теперь делал с Лешкой, отличался от всего, чем он занимался раньше. Только теперь он понял, что имела в виду Динка, когда говорила об умозрительности его фантазий. Это еще мягко было сказано! Ему противно было вспоминать о тех своих потугах на искусство, о единственном своем тогдашнем желании — удивить, потрясти чужое воображение. Это жалкое его желание не могло быть локомотивом, которым движется жизнь, а значит, с его помощью и невозможно было создать что-то стоящее.

А теперь он чувствовал движение жизни всем своим существом. Простота и внутренняя напряженность истории, которую он рассказывал с помощью переливающихся друг в друга картинок, втягивали его в себя, завораживали. А в способности делать завораживающие рисунки Лешке было не отказать, так что он являлся отличным соавтором в этой новой для Альгердаса работе.

И они сидели целыми днями над листами ватмана и рисовали бесчисленные картинки, отличающиеся друг от друга лишь едва заметными переменами фигур: то мышь чуть выше приподнимала хвостик, то девочка чуть шире улыбалась… В такой работе было много рутины, и Альгердас хотел, чтобы Лешка это понял.

Правда, раньше, чем Лешка, он сам понял, что у него уже ум начинает заходить за разум от этого однообразия и надо сделать хотя бы небольшой перерыв. И тогда Лешка предложил сходить к минеральному источнику, из которого, по его уверениям, била настоящая живая вода.

«Да-а, пока до этой живой воды дойдешь, как раз трупом станешь», — думал Альгердас, с трудом вышагивая по дороге, которая то вилась вдоль скал, то поднималась вверх, то заставляла его скользить по каменной осыпи вниз.

— Вон он! — наконец объявил Лешка. — Живой источник.

Вода вытекала из расщелины между темными валунами, под которыми образовалась неглубокая, но широкая скалистая чаша с пологими, до блеска отполированными краями. Над чашей стоял едва ощутимый запах сероводорода.

— Ее с собой нельзя набрать, воды этой, — предупредил Лешка. — Если в банку налить, через полчаса завоняет. Так что пей тут. И купайся.

— В ней и купаться можно?

— Конечно! На то она и живая. Залазь!

Когда Альгердас погрузился на неглубокое дно чаши, ему показалось, что он нырнул в бутылку с газировкой. Вода покалывала тело множеством крепких пузырьков, и эти уколы действительно бодрили так, словно через них вливалась в него сама жизнь.

— Ты и плавай, и сразу пей, — подсказывал, стоя у края, Лешка. — Сюда знаешь сколько больных привозят? Из Читы, из Хабаровска даже. И баба Марья два раза в год сюда купаться ходит, потому сто лет и живет.

Альгердас хлебал воду прямо у себя под подбородком, фыркая при этом как лошадь, да он и чувствовал себя лошадью, вернее, каким-то необыкновенным животным, сильным и свободным. Его свободе ничто не могло помешать, и уж точно не мог ей помешать мальчик, который прыгал у края скалистой чаши и заливисто хохотал, слушая его лошадиное фырканье.

Потом Альгердас сидел на краю чаши и ждал, пока наплавается в живой воде Лешка, потом снова плавал сам, потом растирался суровым полотенцем и разжигал костер… В жарких отблесках пламени Лешкины глаза сияли как две счастливых звезды.

Когда костер догорел, Альгердас закопал в угли принесенную с собой картошку.

— Леш, — сказал он, глядя на легкий пепел, которым подернулись головешки в кострище, — поехали со мной в Москву, а?

— Как?.. — пробормотал Лешка; голос у него стал хриплым, будто бы он враз простудился. — Я — с тобой? В Москву?

— Ну да, — кивнул Альгердас. — Что тут такого?

— А зачем я тебе там нужен? — совсем уж сдавленным голосом спросил Лешка.

— Что значит зачем нужен? Зачем вообще близкие люди друг другу нужны?

— Я не знаю, — чуть слышно произнес Лешка. — Не знаю я, Алик… Я никому еще нужен не был. Даже мамке.

— Мне ты нужен, — твердо сказал Альгердас. — Думаешь, я не подумав тебя зову? Нет. Я подумал. Здесь у вас хорошо, конечно. Скалы, речка, вода вот живая. Не хлорка из крана. Но в Москве тебе будет лучше. Вообще лучше, не только потому, что… — Договорить эту фразу: «… потому, что ты теперь сирота» — Альгердас не мог. — В общем, живи у меня. Квартира у меня, правда, однокомнатная, но не тесная. Кухня есть. Там и компьютер второй можно поставить, и просто так рисовать, на бумаге. А главное, в Москве учиться можно по-человечески. У меня школа во дворе, я, правда, не знаю, хорошая ли, но это ничего, можно и другую поискать, и вообще, тебе лучше сразу в художественную…