Анна Берсенева - Женщина из шелкового мира

Дрогнули его брови, резкая прямая морщина пересекла лоб. Что-то ему было мучительно, но что?

— Алька… — повторила Мадина. — Но — что?

— Но… Ты про обязательства говорила. Так вот, я себя ими связал. Но тебе их не могу навязывать. И так я уже тебе… В общем, Лешка теперь у меня будет жить. И того, как все у нас с тобой было, уже не будет. Чтобы так удобно, легко, как тогда, необременительно так…

— Ты об этом жалеешь? — помолчав, спросила Мадина. — О той… легкости?

— Да при чем здесь я! Ты в самом деле переменилась, Динка, ты! Я тебя люблю так, что сердце заходится, но не могу же я этого не понимать, не замечать. Ты в другом мире теперь живешь, это сразу видно. У тебя голос другой, взгляд, вся ты другая…

Мадина почувствовала, что у нее слабеют руки. Одеяло выскользнуло из них, упало на пол. Еще мгновение, и она сама упала бы, потому что ноги у нее тоже ослабели и подкосились.

Но мгновения этого не случилось. Альгердас вскочил с кровати и подхватил ее прежде, чем она успела понять, что с ней происходит.

— Глупость какая, — сквозь слезы проговорила Мадина. — Не хватало только в обморок упасть!

— Падай. — Он улыбнулся. Улыбка просияла в его глазах, как солнечный луч в речной воде. — Я же тебя держу. А что, очень даже красиво получится. Как в старинных романах. Ты их еще не разлюбила?

— Не разлюбила. Алька… Неужели ты думаешь, я переменилась вот так, совсем? Так сильно, что для меня какая-то дурацкая легкость стала дороже тебя?

Свет в его глазах погас. Он отвел взгляд.

— Не знаю, — сказал он. — Жизнь не стоит на месте.

— А я знаю! — воскликнула Мадина. Она высвободилась из его рук, больше не обращая внимания на то, что стоит перед ним голая. — И какая мне разница, что там с какой-то жизнью происходит? Думаешь, я о своем удобстве могу думать? Я без тебя вообще ни о чем не могу… не хочу!..

И тут из самой глубины ее сознания, из темноты, которая застилала ей глаза, сплошным потоком хлынули слезы. Они были так горячи, что обжигали щеки, они лились и лились, и капали на ее голую грудь, на пол, на Альгердасовы руки, которыми он пытался утереть их с ее щек.

Наконец он оставил эти попытки и взял Мадину за плечи, повернул к себе. Его руки были горячее, чем ее слезы, и держали крепко.

— Динка, — шепнул он ей в самое ухо, — ну не плачь, а? Я же все это понимаю, ты что? Все я про тебя понимаю. Как про себя. То есть про себя я не все понимаю, ну и про тебя, значит…

Он говорил это быстро, путаясь, дыша Мадине в висок. И все горячее становилось его дыхание, все горячее… Они снова оказались на кровати, и слезы ее исчезли, испарились от его горячего шепота, и от его поцелуев, и от света, который лился из его глаз сплошным потоком.

Он в самом деле изменился за то время, что они не виделись. Мужество, даже суровость, которые раньше лишь мелькали иногда в его облике, теперь стали в нем главными. Но трепетность, с которой он прикасался к ней, с которой весь он был в ней, — не изменилась совершенно. И в этом его трепете все, что изменилось за этот год в ней самой, стало неважным, несуществующим.

Она обнимала его так, как в первый их вечер на арочном мосту в Нескучном саду и во все их вечера, во все их общие ночи.

Все менялось, мир менялся и менял всех до неузнаваемости, а это не подлежало переменам.

Он длился и длился, этот трепет его тела в ее теле, и наконец разрешился вскриком, сильным, до темноты и вспышки в глазах, объятьем!..

Лампа на столе зачадила и погасла. Комната была освещена теперь одним только лунным светом. Мадина приподнялась на локте, посмотрела на Альгердаса. Он лежал рядом неподвижно, и глаза у него были закрыты.

— Ты нас с тобой нарисовал, да? — спросила она.

Ей хотелось услышать его голос. Ей необходимо было услышать его голос.

— Конечно. — Он улыбнулся, не открывая глаз. — У меня еще в Китае это в голове мелькнуло. Там в третий день Нового года мыши женятся.

— Мыши? — удивилась Мадина.

— Ну да. И поэтому на ночь не оставляют никаких источников света. — Он открыл глаза и, встретив Мадинин изумленный взгляд, объяснил: — К мышам ведь гости приходят. И люди не хотят их спугнуть. И угощение для мышей по полу рассыпают — рис и соль.

— Разве мыши любят соль?

Мадина еле сдерживала смех. Ее охватила чистая, ничем не замутненная радость.

— Наверное, любят. Ну вот, я как про мышей услышал, так сразу и вспомнил… Помнишь?

Конечно, она сразу вспомнила то же, что и он, — ту новогоднюю ночь в Бегичеве, и ягодный пьянящий вкус крюшона во рту, и мышонка у него на ладони.

— Конечно. Алька… — Мадина наклонилась, коснулась губами краешка его губ. — Ты не думай, что это невозможно… То, о чем ты сказал. Обязательства…

Она говорила осторожно, обиняками, боясь разрушить трепетную близость, которая наконец установилась между ними. Но, кажется, это ей не удалось: глаза у Альгердаса помрачнели.

— Не будем об этом говорить, а? — сказал он. — Я не хочу об этом… сейчас.

Она поняла, что он имеет в виду. Он сказал ей то, в чем был уверен — что ей не надо брать на себя те обязательства, которые взял на себя он, — и считал, что эта его уверенность правильная. И это означало для него, что они уже не смогут быть вместе. И именно об этом он не хотел думать сейчас, в мгновения их близости, которые он считал последними.

— Я здесь такие странные вещи понял. — Альгердас сел на кровати. — То есть не странные, а, наоборот, точные. Жесткие и жестокие. Про себя прошлого. Но почему именно здесь — не объяснишь. На скалы смотрел, на туман — и понял… Ладно, Динка, ты не слушай! — Он тряхнул головой, словно сердясь на себя за неясность, сбивчивость собственных слов. — Раз не могу объяснить, то и говорить нечего.

— Почему нечего? — Она тоже села на кровати, оказавшись чуть у него за спиной, и положила подбородок ему на плечо. — Со мной точно так же было. Вдруг такое сильное понимание приходит, а почему, в какой связи — не знаешь. Я ведь действительно провела этот год, даже два года почти… иначе, чем всю прежнюю свою жизнь. Тоже — жестко и жестоко. И думала, что к прошлому не вернуться. К себе прошлой не вернуться. В ту же реку не войти. А потом фамилии на памятнике читала — помнишь, на том, который в Бегичеве? — и как будто рукою по сердцу кто-то провел. И такая вдруг боль… Я поняла, что не могу без тебя жить. Но этого не объяснить, конечно, ты прав.

— Вообще-то можно это объяснить. — Альгердас обернулся к Мадине. Свет луны сиял в его глазах ярче, чем в небе. — Мы с тобой прикоснулись к правде.

— К какой правде? — не поняла она.

— Просто — к правде. Прикоснулись, где не ожидали. И только тогда смогли увидеть все по-настоящему.

Мадина заметила, что Альгердас смутился чрезмерной возвышенности своих слов. Он был совершенно чужд пустой патетики. Значит, это не изменилось в нем.