Виктория Мальцева - Вечность после…

Я знаю. Знаю! Но пусть он сам об этом скажет.

— Если бы мы были в курсе, кем приходимся друг другу, я не думаю… вернее, теперь уверен, что ничего бы не изменилось. Всё было бы точно так же, и рано или поздно мы столкнулись бы в каком-нибудь чулане и… этому вулкану суждено было взорваться. Мы не первые, Ева. И не последние. Байрон, Калигула… Кто знает, сколько их ещё было? Таких же «неправильных» как мы?

Он не сказал «извращенцев». Не сказал.

— Извращенцев? — говорю за него.

Дамиен молчит. Я тоже боюсь издать хоть звук.

— Это неверное слово, — произносит, наконец, ровным и немного жёстким тоном. — Я не считаю нас извращенцами. Извращение — это то, что люди делают в погоне за остротой ощущений. А мы просто не можем иначе, не способны выжить. Кто-то умеет принять меньшее, согласиться на пустоту в душе в обмен на вывеску «порядочности», а кто-то, как мы, расшибает лбы прежде, чем понять: нет иного пути, кроме как «наперекор» порядку. Просто наши личности не способны на компромиссы. Поэтому мы так не ладили в детстве, поэтому не можем выжить друг без друга во взрослой жизни. Можно научиться уступать и прощать, но нельзя научиться любить или не любить. Любить сестру и спать с ней по этой причине, а не потому, что запретный плод сладок, и просто секс с сестрой — это разные вещи. Второе — извращение. Первое — любовь. А любовь не бывает от дьявола, она всегда от Бога. Если ты ещё веришь в него, конечно.

Откуда он знает? Откуда он, чёрт возьми, всегда и всё обо мне знает?

— Я сомневаюсь, верю ли вообще во что-либо… — признаюсь.

— Я хочу, чтобы ты верила в меня. Хотя именно я предал тебя даже в большей степени, чем Он. Как думаешь, возможно это?

Что на такое ответить?

— Нельзя верить тому, кто однажды уже предал, Дамиен.

— Можно. Если это единственный способ выжить.

После звёзд и ночной свежести всегда безумствует аппетит. Мы на кухне: Дамиен в своей коляске, а я у него на руках.

— Мне очень хорошо с тобой! Так хорошо! — честно признаюсь ему.

И он отвечает так, как считает нужным: поцелуи. Мягкие, нежные, невесомые. Они не берут, они отдают, причём всё, что могут. Я чувствую это не только кожей, но и всем своим существом.

— Поверить не могу, что это тот самый Дамиен, который швырял в меня мячом! — заставляю себя рассмеяться, чтобы не заплакать.

— Я думал, мы всё уже выяснили о мячах! — вздыхает.

— Выяснили, — соглашаюсь, едва дыша.

Я не хочу думать о том, что было, и что прошло. Мячи из детства — лёгкая пыль в сравнении с той грязью, что принесла нам жизнь взрослая. Сейчас он здесь, в одной со мной комнате, в одном со мной доме, моя рука в его руке, и нас никто и никогда не сможет прервать просто потому, что больше некому.

Мы слушаем музыку, прильнув друг к другу. Дамиен обнимает мою талию, я его плечи, и наши неуклюжие движения рождают неловкие улыбки. Он поднимает руку и ладонью прижимает мою голову к своему плечу. Я чувствую расслабляющие движения его пальцев в своих волосах, будто одного касания им мало, нужны ещё, и замечаю на зеркальной поверхности кухонных шкафов отражение наших фигур. Глаза Дамиена закрыты, закрываю и я свои, прислушиваясь к тому, как он с чувством втягивает носом запах моего бальзама для волос. Я старалась. Хотела нравиться. Мечтала привлечь его снова, и вот, кажется, получилось. Моё ухо прижато к его груди не просто так: он хотел, чтобы я услышала его сердце. И я слышу — быстрый, громкий, рваный ритм — как всё в этом мире неспокойно! И это полнейшее отсутствие покоя вызывает улыбку на моём лице.

— Не умолкай! — шёпотом прошу его. — Бейся так долго! Стучи, отбивай свои удары, а я буду их слушать…

Пауза… испуганное затишье и вдруг: Бух! Тук-тук-тук. Бух!

— Не затихай, иначе он уйдёт от меня! — объясняю ему ещё тише. — Пока ты бьёшься, он любит, и он здесь…

И вдруг слышу негромкое:

— Не уйду. А оно не утихнет, и ты это знаешь. Знаешь ведь! Столько лет уже бьётся, и только для тебя…

— И никогда не перестанет? Обещаешь?

— Когда-нибудь перестанет. Но только тогда, когда не станет тебя.

Я прижимаюсь носом и губами к футболке, скрывающей самую нужную мне грудь во Вселенной. И, наконец, слышу:

— Я люблю тебя, мой Опиум. Мой Опиум…

Это случилось в тот же день, когда к нам приезжала Лурдес с детьми. Самые первые её визиты с близнецами были для меня почти испытанием — очень трудно совладать с завистью, осознавая несбыточность счастья материнства для меня. Невероятно тяжело.

Но Лурдес знала, что делала, и спустя год её дети стали частью моей жизни. Вот так просто влились в неё, втиснулись, являясь вместе со своей матерью, когда вздумается, раскидывая по моему дому игрушки и использованные подгузники. У меня завелись детские смеси, кресла-качалки, игрушки, упаковки с подгузниками, соски, бутылки и даже устройства для их стерилизации. Я не заметила, как полюбила их и какое невероятное облегчение при этом сама испытала.

Лурдес приезжает в Ванкувер часто, говорит, что ей нужно развеяться, но на самом деле, я знаю, она приезжает ко мне — проверяет, как обстоят мои дела. Ну и развлекаться, конечно, тоже. С тех пор как Дамиен поселился со мной, Лурдес стала ненадолго оставлять нам детей и выезжать в город на шопинг.

— Вам всё равно не фиг делать целыми днями! А благодаря мне хоть принесёте пользу обществу! — ставит нас перед фактом, тряхнув, по своему обыкновению, распрекрасной гривой.

Вернувшись с променада, Лурдес важно повязывает кухонное полотенце на свои крутые джинсы европейского бренда и спешит обрадовать:

— Сейчас я приготовлю вам нормальной еды, а то жрёте тут одну пиццу! Ждите русские блины!

Кисть её руки выписывает в воздухе крендель, обозначающий нечто вроде «это невероятно вкусно!», Дамиен мягко улыбается и смотрит на меня. Я всё жду хоть одного его восхищённого взгляда в адрес Лурдес, потому что, если быть честной, даже Мелания вянет рядом с её красотой и неудержимой энергетикой, но глаза брата всегда на мне. Когда ни взгляну в его сторону — встречаюсь с каре-зелёным взглядом.

У Лурдес двойня — мальчик и девочка. Врачи в течение всего срока беременности обещали ей двух парней, но одним из них оказалась замаскированная девочка. Лурдес назвала своих детей Адамом и Евой.

Дамиен держит на руках Еву, всматривается в её кареглазое лицо и трогает маленький носик кончиком своего указательного пальца.

— Зря ты так назвала их… — говорит задумчиво.

Лурдес одним грациозным движением головы откидывает волосы и отвечает:

— Если намекаешь на вас двоих, — тычет своим пальцем, испачканным в муке, между мной и Дамиеном, — то всё это глупости! Если с моими детьми суждено случиться такому же недоразумению, то имена Филиппа и Гордон не остановили бы их, уж поверь!