Виктория Мальцева - Вечность после…

Нет ничего прекраснее, чем звёзды. Даже если они скрыты за облаками. Особенно если смотреть на них с тем, кого любишь.

— Мне нравилось наблюдать за тобой, когда ты читал свои книги. Твоё лицо казалось «умным» в такие моменты.

— Это потому что оно и было умным.

— Нет, не было.

— Ладно, каким оно было?

— Оно было вечно ухмыляющейся физиономией. Придурковатой слегка.

— Серьёзно? Вот таким ты меня видела в детстве?

— Да. Если только ты не читал свои энциклопедии или журналы про бойскаутов.

— Странно, что ты вообще поймала меня за этим занятием.

— Я подглядывала за тобой.

— Да ладно! Как?

— Между стеной и твоей дверью была до смешного внушительная щель, если ты вспомнишь (всегда удивлялась, почему этот факт тебя не смущал), а твоя кровать стояла прямо у окна, так что мне всё было видно. Всё, чем ты занимался, думая, что совершенно один.

— Да?

— Да.

— Я тоже за тобой подглядывал.

— Как?

— В замочную скважину.

— Не ври! У моей двери не было никаких скважин!

— Не было! А зачем тебе замок, если ты никогда не закрывала свою дверь? А знаешь, каким было твоё лицо, когда ты читала?

— Каким?

— Одухотворённым. Иногда восхищённым, удивлённым или счастливым, и настолько искренним, что я воровал твои книги. Хотелось нырнуть в твой мир и узнать, что там, за высоченной стеной неприступности.

— Ну и как? Узнал?

— Дааааа! Ты только не смейся, но я тащился от твоих историй. Помню, не мог дождаться, пока ты закончишь «Первых людей на Луне»!

— Герберта Уэлса?

— Да! Ох… сейчас самому не верится, но я читал урывками, когда тебя не было, и страшно злился, когда ты возвращалась, потому что нужно же было, как воздух, узнать, что там дальше!

— Действительно! Верится с трудом!

— А знаешь, что самое смешное?

— Что?

— А то, что я тысячу раз мог бы взять эту книгу в библиотеке, но нет же, мне непременно нужно было читать именно твою!

— Это совсем не странно, по крайней мере, для меня.

Дамиен поворачивает ко мне голову и делает огромные глаза:

— Признавайся!

— Только поклянись, что не будешь смеяться!

— Клянусь! — кладёт ладонь на моё сердце.

— То есть вот так вот, да? Моё сердце тебе не жалко?

— Жалко, но на моём клясться бесполезно.

— Что? Такое лживое?

— Больное.

Что он вкладывает в это «больное»? То, о чём я хочу, но боюсь думать?

— Чем оно болеет?

— Ты знаешь.

Мягкость — вот что я вижу в его глазах.

— Ладно, — сдаюсь, — я регулярно пила из твоей чашки. Когда ты не видел.

— Правда?

— Угу. Я думала, что таким образом вредничаю. Но на самом деле…

Мне не хватает мужества признаться.

— На самом деле, ты хотела касаться своими губами того места, где до этого были мои? — шепчет.

— Каждый раз эта идиотская игра в бутылочку доводила меня до исступления. Ты твердил, что скорее удавишься, чем поцелуешь меня!

— И ты верила?

— Верила.

— Зря.

Его глаза не смотрят в мои, нет, они проникают. Если взгляд — энергия, то наши сейчас слились в сложном узоре, похожем на ДНК. Дамиен поднимает руку и касается моего лица, ласкает щёку, медленно обводит губы, и я закрываю глаза от удовольствия. Как только мои веки опускаются, его шёпот сообщает мне:

— Знаешь, что говорят о самых ярых гомофобах?

— Что?

— Что они скрывают собственную нетрадиционную ориентацию не только от окружающих, но и от самих себя — поэтому в них столько агрессии.

— Больше на глупость похоже, — смеюсь. — Хотя нечто подобное я видела в «Красоте по-американски».

— Я этот фильм не смотрел, но много о нём слышал. Знаешь, что я хочу сказать?

— Что?

— Что тот, кто громче всех орёт, что не хочет с тобой целоваться, возможно, сходит с ума от желания сделать это?

— Не верю. Это сейчас, в тридцать, тебе хочется из старого и уродливого вылепить что-нибудь красивое. Возраст научил нас манипулировать чувствами, меняя оттенки и порядок событий, покрывать их глазурью намёков.

— Ева… — тянет.

— Да?

— Я видел твои губы утром, днём и вечером. Они ели, пили, целовались с твоим языком, а во мне в мои двенадцать уже вовсю бушевали гормоны. Я был ранним, из тех фруктов, которые вызревают самыми первыми. А ты была просто девочкой. Наивной и глупой, потому что легко принимала на веру ничего не стоящие слова.

Дамиен снова трогает мои губы. Его касания приятны, но взгляд… то, как он смотрит на них, заставляет моё сердце не просто биться, а творить своим ритмом музыку. Я чувствую влечение: впервые за долгое время меня сексуально тянет к мужчине, хочется прижаться к нему и ощутить напряжение в паху, жар, исходящий от его тела.

Но это неправильно, так ведь? Он — мой брат и женат на самой сексуальной женщине в мире. Она женщина, а я — нет. Я не имею права хотеть, да и не должна.

А ощущение мягкости и нежности на моих губах, влажного дыхания, ласк, так сильно похожих на поцелуй мужчины — это просто иллюзии, мираж, не так ли?

Некоторые галлюцинации бывают очень реальными. Настолько, что мне сложно дышать. Настолько, что я чувствую две тёплые и мощные ладони по обеим сторонам своего лица, они сжимают, сдавливают, не больно, но достаточно сильно, чтобы я осознавала — это не иллюзия.

Мы целуемся. Жарко, жадно, искренне. Растягивая рты до боли в челюстях, стараясь захватить как можно больше, сталкиваясь языками.

Я чувствую знакомое давление внизу живота. Разве должна я его чувствовать? Я же не женщина, не женщина…

Дамиен нависает надо мной, и тяжесть его тела не просто желанная, она сладкая. Каждый кубический миллиметр его, каждый миллиграмм.

Боже, это вынести невозможно. Боюсь, моё бесполое существо вот-вот разорвёт от необходимости содрать с нас обоих одежду и впиться своими бёдрами в его. Забрать его в себя полностью. Вжаться так, чтобы до боли.

А больно будет точно. Не может не быть. Но мне плевать, потому что ноющая в теле потребность гораздо больнее. Вопрос только в том, готова ли я признать, что речь в большей мере не о теле вовсе, а о душе́. И что будет с ней, когда всё закончится?

Но он отрывается, ставит точку в этом неожиданном и странном забеге:

— Вот, что я всегда хотел с тобой сделать! — сообщает, задыхаясь. — Забавно, да? Как здорово у меня получалось это скрывать!

Мне сложно прийти в себя, нелегко вынырнуть из того моря, в котором мы плавали секунду назад, но я нахожу в себе силы казаться невозмутимой:

— Они ржали надо мной!

— Да. Но если тебе будет от этого легче: я смеялся громче всех внутри себя и над самим собой. Тяжело осознавать себя поражённым, особенно, когда соперник даже не подозревает об этом.

— Это неправда… — тихонько возражаю.

— Правда. Самая настоящая, горькая правда. И знаешь, что хуже всего?