Виктория Мальцева - Вечность после…

Я отказался. Режиссёрская работа, как и продюсирование, требует полной стопроцентной отдачи. Нет нормированного рабочего графика, нет выходных и отпусков, есть сроки. Между ними — да, жизнь, но каждый проект поглощает тебя полностью и без остатка. Сегодня я не могу себе это позволить — у меня есть моя Ева, я нужен ей каждую минуту, и ничего важнее быть не может.

Ничто не происходит просто так — моя карьера режиссёра окончилась, не успев начаться, это был удар, но сам я не скоро бы понял и вряд ли бы вовремя остановился, осознав, что нужен Еве. Больше и чаще, чем редкими ночами и в перерывах между съемками.

У меня теперь другая жизнь: ответственность за самого дорогого и близкого человека, любимую женщину. Она особенная, не такая как все, и отношение моё к ней, как и наша жизнь — особенные.

У нас есть проблема, которая омрачает наши дни — доверие.

Иногда Ева крепко сжимает мою руку и спрашивает:

— Ты не уйдёшь?

И я знаю, что она не имеет в виду кровать, комнату, дом или этот день. Она говорит о своей жизни. И этот её вопрос меня убивает, душит, потому что она всё время ждёт моего ухода. Предательства. Удара в спину.

Ева так и не раскрыла свою тайну, не призналась, но я догадываюсь, что сотворил. В сущности, всегда это знал. Личность Евы несгибаема, она слишком горда, чтобы унижаться, но однажды ей пришлось перешагнуть свои принципы и попросить меня быть с ней. В первый раз мой отказ не имел последствий, но второй стал причиной её душевного разлома. Почему именно второй? Потому что на этот раз она была более уязвима. Но я до сих пор доподлинно не знаю, что именно сделало её такой.

Лурдес можно пытать клещами, однако, безо всякой пользы. Ева непреклонна — всё так же отвечает на мой вопрос молчанием и при этом уходит в себя так глубоко и надолго, что я уже перестал спрашивать.

Каждый мой отъезд за сыном у Евы истерика. Не с жалобами, слезами и упреками, хуже! Она тихая, молчаливая, вся внутри и в отражении её переполненных страхом глаз.

Когда утром срабатывает мой будильник, Ева подскакивает как ошпаренная: она — комок нервов.

Я обнимаю её, глажу по голове и спине, целую и прошу успокоиться. И она, конечно, уверяет, что всё в порядке, что «просто будет скучать», но вид её сцепленных рук и кое-как спрятанных эмоций рвёт мою душу в клочья. И когда я, полностью одетый и закинувший небольшую сумку на плечо, прижимаю свою Еву на прощание, её глаза наполняются слезами, и она задаёт тот самый вопрос:

— Ты вернёшься?

И я готов взвыть. Заорать и рвать волосы на своей голове.

Видеть её такой невыносимо. Моё сердце стонет от обиды, но я знаю, что не могу требовать от неё многого — я виноват во всём этом. На мне ответственность.

Поездки за сыном стали серьёзной проблемой. С одной стороны, Ева любит его и ждёт, с другой, каждый раз мы оба переживаем стресс: она — из-за моего отъезда, я — по причине её страхов и страданий.

Единственное решение, какое я смог придумать, это попросить Мел летать с ребёнком вместо меня:

— Мел, мне нужно, чтобы ты привозила Дариуса ко мне. Я не могу летать.

— Почему это?

— Есть причина.

— Это она? Твоя сестра?

Последнее слово произнесено особым, изощрённым тоном. Я бы не смог повторить, даже если бы очень постарался. И откуда в женщинах столько ехидства?

— Да, это из-за неё, — соглашаюсь.

— Это потому что ты — кобель, и она об этом знает. Я бы на её месте тоже не доверяла, — сообщает, хитро сощурив глаза.

— Пусть так. Сможешь делать то, о чём прошу?

— Сознайся, ты и ей тоже изменяешь?

— Это не твоего ума дело, Мел. И уже давно!

Именно этот момент она выбирает, чтобы ударить меня своей главной претензией:

— Если бы не эта твоя… связь, кем бы ты мог стать! И финансово тоже! Подумай, как многого ты лишил своего сына, а ведь мог всё это время полноценно работать! — в её глазах почти ненависть.

— Ну, тебе и Дариусу на жизнь хватает, и притом нескромную, нам с Евой — тоже, хоть и скромнее. И, кроме того, ты тоже могла бы и работать, — держу удар.

— Я работала!

— Со дня нашей свадьбы — ни дня, — рублю правду.

Да, недостойно предъявлять такое женщине, особенно матери твоего сына, но она уже достала меня своими финансовыми запросами.

— У меня был состоятельный муж! — взвизгивает.

— Его уже годы как нет, — гашу её.

— Пфффф… твоя Ева тоже могла бы круглогодично не загорать!

— Нет, не могла. И что важно: Ева всегда очень ждёт Дариуса. В прошлый раз я насчитал пятнадцать блюд, приготовленных к его приезду, и это не считая подарков, — съезжаю на нужную мне тему.

— Да, я помню: у вас не может быть детей, — её тон смягчается.

— Ты даже не можешь себе представить, насколько безнадёжно у нас не может быть детей.

В итоге моя бывшая жена пронзительно смотрит на меня и соглашается:

— Ладно, я буду его привозить.

Вероятно, нечто от существа женского, а значит способного на сострадание и заботу, в ней всё же есть. В зачаточном состоянии.

С этого момента я больше ни на день не покидаю свою Еву. И ей становится легче, спокойнее. Намного.

Но я плохо сплю по ночам, просыпаюсь затемно и больше не могу уснуть. В тусклом свете начинающегося дня подолгу рассматриваю спящую Еву, и с ужасом понимаю, что могу делать это часами — возможно, моя психика также пострадала. Не в той, конечно, степени, как это случилось у Евы, но вряд ли меня можно назвать полностью психически здоровым человеком.

Ева спит чутко, но мои прикосновения, если быть аккуратным, её не будят. Скорее всего, за эти годы, что мы вместе, она к ним привыкла и может спать, невзирая на мои странности.

У меня завелась назойливая привычка — поправлять её волосы. Не знаю, что моя беспокойная девочка творит во сне, как именно крутится, но они вечно на её лице и мешают ей… дышать, наверное. Подозреваю, что на самом деле мне просто нужна более-менее веская причина касаться их.

Женские волосы — это почти всегда красиво. А волосы любимой — магия, потому что ни один мировой шедевр в Ватикане, включая восхитительные фрески Микель Анджело в Сикстинской капелле, не вызывали во мне столько восторга, сколько тёмные пряди Евы. На них можно смотреть и смотреть, особенно если день ветреный, и они живут в его слабом движении или резких порывах особенной, почти волшебной жизнью. Мне хочется их целовать, гладить, трогать руками. Играть, пропускать между пальцев или просто поправлять. Я люблю их запах, люблю цвет и блеск, люблю наполнять ими свои ладони, когда, задыхаясь, забываюсь в оргазме. И он никогда не был таким же с другими. Не может быть.

На постели тусклое ноябрьское солнце, словно вуаль одевает нас и наши простыни. Моя ладонь на её животе. Там шрам, след, оставленный болью и горем. Пальцами повторяю линию, навсегда уничтожившую во мне гордыню и веру в собственное достоинство. Отныне и навсегда я — раб чувства вины, ничтожное подобие мужчины, погребённое под плитой невыполненных обещаний, не оправданных надежд, не удержавшее в руках поводья собственной жизни. Ведь я был и есть в ответе за неё.