Виктория Мальцева - Вечность после…

— Лера видела меня не только без волос, но и в крайней степени истощения и бессилия. Ты заметила, как она смотрит на меня теперь?

Ева кивает, аккуратно вытирая слёзы безымянным пальцем.

— Поверь, до болезни она ТАК никогда на меня не смотрела. Теперь я для неё не «красавчик Алекс» как прежде, а «дорогой Алекс», — он обнимает её за плечи, мягко поглаживая, успокаивая.

Они обмениваются взглядами, и я замечаю, как Ева на него смотрит: как на отца. И он видит в ней ребёнка, пусть не своего, но такого, которому нужна любовь и поддержка:

— Тебе не стоит об этом беспокоиться. Тебе вообще ни о чём не нужно сейчас переживать: Дамиен всё сделает как нужно, врачи тоже, это я тебе обещаю. А ты просто выдохни, расслабься и доверься нам, поняла?

Ева снова кивает, но теперь уже улыбается. Правда, сквозь слёзы.

— Эта болезнь отпускает, но только тех, кто по-настоящему хочет вырваться. Кого любят и кого держат. А тебя очень крепко держат, причём обеими руками и не только ими. Помнишь, что я тебе говорил?

— Да… — снова кивает.

И тут Алекс совершает жест, от которого у меня самого наворачиваются слёзы: кладёт свою ладонь Еве на затылок и, притянув к себе, целует в лоб. Долго и с чувством, как если бы целовал кого-нибудь из своих детей.

— Всё будет хорошо. Всё будет хорошо, — шёпотом повторяет мантру.

За все годы я ни разу не видел, чтобы мой отец, который всегда был и отцом Евы тоже, делал что-нибудь подобное. Видит Бог, ей это было нужно.

Пытаюсь взять себя в руки, но получается с трудом. Развернувшаяся в кабинете врача-онколога сцена, очевидно, чересчур эмоциональна даже для неё: миссис Таи улыбается, неуклюже скривив губы — улыбка сквозь слёзы.

Мы возвращаемся в Евин бокс и, наконец, остаёмся одни. Мне это необходимо — хочу уединиться, скрыться от чужих глаз, крепко обнять её и повторить, что всё будет хорошо.

Евина болезнь изменила меня. Впервые в жизни я подошёл к самому краю и заглянул в неё, в пустоту. И то, что увидел, мне не понравилось: это был ужас. Мой собственный панический, удушливый, болезненный страх остаться в этом мире, измерении, в этой быстротечной жизни одному. Без неё.

Да, я изменился: больше никогда не позволяю себе строгости и резкости, командного тона, излюбленного спасительного осаждения в моменты её истерик. Вся моя прошлая жизнь теперь кажется сном, в котором я почти не мог двигаться, да и соображал-то с трудом. И только когда под тяжестью отрезвляющей новости пелена спала, я понял главное: меня без неё не будет. Не способен я жить без неё, да и не хочу. Нет в моём существовании смысла.

Нелегко в этом признаваться, но, стоя у окна в мужском туалете госпиталя, я глотал слёзы, издавая при этом постыдные хлюпающие звуки, и думал: какого чёрта? Что это за дерьмо и когда оно кончится?

Смешно, годы идут, а реакция на острую боль всё та же: мысли о том, как убить себя быстро и максимально безболезненно в том случае, если Евы не станет. Но мне больше не девятнадцать: я отец и у меня обязательства, поэтому подобные мысли хоть и возникают (а кто им запретит?), но до реальности им, как мне до премьерского поста.

Да, в мужском больничном туалете пришлось дать эмоциям выход, потому что мозги уже плавились, а сейчас, в Евином боксе, я улыбаюсь и уверенно ей сообщаю:

— Стадия ерундовая, мы вылечим тебя в два счета! И сбежим куда-нибудь развлекаться. Хочешь опять в Европу?

Вечером того же дня медсестра приглашает меня пройти в кабинет 202.

— Зачем? — спрашиваю уже на месте.

— Кровь сдавать. У вас какая группа?

— Четвёртая. А Еве нужна кровь?

— Не всем оперируемым пациентам она необходима, но мы всегда просим родственников принять участие в программе донорства. У вас вот, кстати, группа очень редкая. А резус какой?

— Не знаю.

Я действительно понятия об этом не имею.

— Это ничего, я всё равно буду образец брать. Гепатитом не болели?

Медсестра вручает мне анкету, куда я должен вписать все свои болезни и похождения, затем приглашает расположиться поудобнее в просторном полулежачем кресле, аккуратно проткнув мою вену иглой, набрав образец и подключив к аппарату забора крови.

Спустя короткое время я чувствую небольшое головокружение, прикрываю глаза, а перед ними…

А перед ними смешная, круглая, до слёз трогательная макушка с пробором посередине — в восемь лет Энни всегда заплетала Еве две косы: «Чтобы не ходила растрёпанная!», потому что из одной у неё всегда выбивались её непокорные пряди. Я прохожу мимо, и у меня зудят ладони, прямо пекут, страстно желая дёрнуть за одну тонкую косичку и сделать это посильнее. Хватаюсь, чувствую пальцами тугой жёсткий жгут, ощущаю каждую волну заплетённых волос. Но прежде, чем Ева успевает опомниться, совершаю один резкий рывок рукой: её голова скачет, словно мячик, в направлении моего вероломного выпада, чашка с горячим чаем опрокидывается на колени, и моя сводная — родная сестра взвизгивает то ли от боли, то ли от неожиданности, то ли от унижения.

Эпизод в туалете я уже пережил, но видно не до конца, и теперь гадкое мокрое и солёное вновь собирается на моих сомкнутых ресницах. Сейчас, двадцать лет спустя, мне хочется вырвать себе ту руку или хотя бы вовремя остановиться и отвести её в сторону. Но это не фильм, это моя, наша жизнь, и отмотать плёнку назад нельзя. Нельзя переснять кадр.

— Действительно, четвёртая, резус отрицательный, — доносится до сознания мягкий голос медсестры. — Вы так похожи, я думала — брат и сестра.

— Мы и есть брат и сестра, — сухо отвечаю.

— Да, но я думала родные…

Дамиен прижимает мою руку тыльной стороной к своим губам. Целует, а в глазах такая тоска, такая печаль, что мне его жалко. Всей душой жалею его.

— У нашей бабки был такой же диагноз, у отцовской матери.

— Да? Она вылечилась?

— Это было тридцать лет назад, и она была старухой. А ты — молодая и любимая. Медицина далеко шагнула в лечении этой болезни, но в твоём выздоровлении не это главное.

— Что же?

— То, что ты не можешь меня оставить. Не имеешь права. Я слишком сильно люблю тебя, слишком глубоко связались наши души, настолько, что остаться на Земле одному, без тебя, это равносильно смерти моего духа. Я не вынесу, не сумею. И даже не буду пытаться.

Он говорит это спокойно, так словно объясняет порядок расположения планет в солнечной системе. И я бы даже сказала, что на его лице почти нет эмоций, если бы не опущенные уголки губ и расширенные от страха перед перспективами глаза.

— Нас нет друг без друга, Ева. Все влюблённые — это одна душа, разделённая на две половины. Одна у меня, другая у тебя. А как можно жить без половины своей души?