Виктория Мальцева - Вечность после…

— Как другие живут, — так же спокойно отвечаю.

— У других нет такой близости и такой зависимости. Им больно, но эта боль не убивает. А моя убьёт меня, и ты это знаешь, — снова целует мою руку.

Затем шёпотом:

— Ты когда-нибудь расскажешь мне? Что стряслось в тот чёртов год, что тогда произошло?

Он видит, как меняется моё лицо, как оно каменеет.

— Что ты так привязался ко мне с этим идиотским годом! Какая теперь уже разница? Что ты как дятел всё выдалбливаешь из меня этого червя? Я не вспоминаю о нём, потому что меня это убивает, ясно тебе?

— Ева, я должен знать, что сделал… Что именно сотворил! Я тону в чувстве вины и даже не представляю, в чём именно виноват! Знаю, что не должен был оставлять тебя, но мне нужно также понять, что с тобой произошло! Это не любопытство, это необходимость!

— Если я скажу, между нами будет поставлена точка. Это знание убьёт меня как женщину в твоих глазах. Убьёт всё.

— Ева! Ничто не может убить тебя в моих глазах! А тем более, как женщину! — в нём столько экспрессии, что от её нажима я почти сдаюсь. — Просто скажи! — умоляет взглядом.

А я смотрю и думаю: да какая уже теперь, к чёрту, разница? Сексуальность моя почила на веки. Через парочку месяцев меня, возможно, вообще не станет, так что я теряю? Ну, хочет знать, хочет ещё больше боли носить в своём сердце, так пожалуйста — пусть получит!

— Был.

— Что с ним случилось?

— Она, кажется, разбила его… я теперь уже и не вспомню точно.

Мы долго лелеем тишину в палате, прислушиваясь к мыслям друг друга. Внезапно Дамиен признаётся:

— Это был мой подарок. Я подарил ей машину, которую она хотела, в тот день… в тот самый день, когда её беременность подтвердилась.

Мне смешно до одури и до изнеможения больно. Дамиен обнимает меня, утешая, успокаивая. Он долго ни о чём не спрашивает, а я жду так, как не ждала ещё ни одного вопроса. И вот, наконец, он решается:

— А почему ты спросила?

И я хочу ответить, но не могу — горло сжато в тиски сожалений, бесконечного отчаяния, страха, обиды на него, моего Дамиена, на жизнь и её витки, петли и кульбиты, на все «подарки», что она так щедро мне подарила.

Дамиен знает, что со мной творится нечто необычное, ощущает, что его ждёт некое «знание», от которого ему будет плохо. Я чувствую щекой, как нервно он сглатывает, слышу в сдавленном голосе предвкушение боли:

— Просто скажи, Ева. Просто скажи.

Откидываю его руки, обжигающие близостью, отравляющие болью, так уверенно расползающейся по его телу, что я могу физически её ощущать. Подхожу к окну и, глядя на утопающий в первом декабрьском снегу сквер, наконец, открываю самую большую свою тайну, сбрасываю самую тяжёлую ношу:

— Твоей дочери было шесть внутриутробных месяцев. И она была невероятно красивой, настолько, что это было видно даже сквозь синяки на её крошечном, почти игрушечном тельце. Я назвала её Лав, потому что это было единственное подходящее ей имя.

Оборачиваюсь, желая увидеть его глаза в этот момент, когда он узнает, что сделал, что не защитил, не уберёг нас, но мне, увы, не видно его лица, потому что оно скрыто за вжатыми добела в суставах руками. Его плечи не подрагивают, нет, они трясутся в неукротимой агонии. Сколько раз в своём ненормальном детстве я мечтала увидеть его вот таким? Но он никогда не плакал, никогда: даже когда я раздолбала увесистым молотком все его модельные машины, сожгла рукотворного воздушного змея, над которым они с Роном корпели неделю, спустила с лестницы его двенадцатилетнее тело, не принимала таких искренних, сильных и уязвимых чувств. Он не пролил ни единой грёбаной слезы, когда разбился и был вынужден мочиться в специальные трусы, как старик. Но он не смог сдержать сшибающую с ног волну боли, когда узнал о смерти нашего ребёнка.

Он ведь даже не хотел девочку, только сына. Всегда твердил, как сильно мечтает научить его быть мужчиной, верить в себя и идти по жизни с гордо поднятой головой. Как отправится с ним вместе в морское путешествие искать затерянные корабли и клады, научит играть в бейсбол.

Дамиен ничего не говорил о девочках, но именно его крошка, единственная во всём мире, сумела сломать сильного, непоколебимого Дамиена, всегда готового сокрушить любого, но при этом не упасть самому.

Я никогда не видела его в такой боли и понятия не имею, почему она доставляет такое удовольствие, почему мне нравится смотреть на то, как он мучается, как корчится в конвульсиях сдерживаемых всю его сознательную жизнь рыданий. И я не представляю, откуда взялась во мне эта безграничная жестокость:

— Кольцо твоё почило в ломбарде Восточного Ванкувера. Индус-ростовщик был хитёр и жаден: денег хватило только на кремацию, а похороны Лав я организовала сама. Она теперь живёт у залива, где-то на красивом западном берегу.

Пусть годы спустя, но всё же он получил ответ на свой вопрос.

Знание раздавило моего Дамиена. Человека, прошедшего через многое, достигшего дна разочарований и несправедливости, отчаяния и безысходности.

И я добиваю его, испытывая невероятное, бесконечное облегчение, отпуская свою обиду за Меланию, за их сына и годы счастливого брака, за своё отнятое, вырванное с корнем право самой стать матерью:

— Меня сбила машина белого цвета. Дорогой Lexus класса люкс, по свидетельству очевидца, выскочил на тротуар и скрылся с места, не останавливаясь. На нём не было ни номерных знаков, ни каких-либо особенных отличительных признаков, поэтому найти его оказалось невозможным. Да и мало кому нужным, потому что, по мнению врачей, мне несказанно повезло, что я осталась в живых. Но знаешь, я почему-то теперь думаю, что водителю той машины очень хотелось моей жизни. Нет никакого интереса в соперничестве, если не с кем соперничать.

Мне не хочется больше смотреть в его сторону, а тем более прикасаться физически. Мои глаза смотрят на медленно падающий из серой небесной бездны снег, одевающий высоченные ели в белые одежды, покрывающий больничный сквер белым покрывалом чистоты и умиротворения. Я не чувствую больше боли, ни внутренней, ни внешней, ни физической, ни душевной.

— Ты никогда не думал, что был лишь трофеем в чьей-то игре? Знаешь, таким особенно ценным, потому что в нём много золота и его тяжелее всего завоевать, но в ряду всех остальных достижений пыль на нём лежит таким же точно толстым слоем.

Дамиен молчит, и в этом молчании я слышу очень многое: он всё знает, давно уже понял, просто понятия не имел, не осознавал до конца масштабы всех своих потерь.

— Я хочу, чтобы ты сейчас ушёл, — прошу его.

Но он не двигается с места, даже не пытается пошевелиться. Так и сидит, прижав руки к лицу, только трястись перестал.

— Уйди, я хочу побыть одна! Просто хочу быть одна! Это единственное, что мне нужно в этой грёбаной жизни! — в своих истеричных воплях я впервые слышу нотки не поддельной, не наигранной, не искусственно культивируемой, а самой настоящей живой ненависти. — Я не могу иметь детей! Я никогда не смогу родить ребёнка, потому что уже годы не женщина! Ты жил всё это время с куклой! С муляжом!