Виктория Мальцева - Вечность после…

Говорю мысленно: «Я всё знаю. Знаю, как плохо тебе было. Но теперь я рядом. И всегда буду рядом». Под моими пальцами деформация на её коже, и она кажется мне бесконечной. Я прижимаю к ней ладонь и мысленно отдаю моей израненной Еве свои силы и желание жить. Именно через это место, потому что здесь её пробоина, та трещина, через которую пыталась ускользнуть душа.

Уже почти рассвело. Поднимаюсь, натягиваю футболку и шорты, поправляю простынь, накрывая ею плечи моей спящей Евы, и выхожу на берег. Солнце вот-вот появится над линией горизонта, его розовый свет уже окрасил светлое небо и отражается в спокойной воде. Сажусь на холодный после ночи песок, складываю руки на согнутые колени и смотрю на море. По утрам оно особенное — тихое, смирное, и в его покое я нахожу своё утешение.

Ева подходит бесшумно, в последнее время я почти не слышу её. Садится рядом, не целуя, как обычно, даже не прикоснувшись. Это плохой знак. Я чувствую её отстраненность.

— Привет, — едва слышно.

— Привет, — улыбаюсь, но она мне не отвечает.

Я не пытаюсь её обнять, хотя очень хочется. Чувствую, что сейчас должен просто выслушать.

— Ты говори, когда меня слишком много, ладно? — просит.

— В каком смысле много?

Я ощущаю, как жар приливает к моим щекам, как сдавливает грудь. Негодую, но стараюсь молчать.

— Ты встаёшь так рано… чтобы побыть одному. Не нужно! Просто говори мне, что я мешаю. И я не буду.

В её голосе отчуждение и холодность. Он твёрдый, решительный, слова явно давно продуманы и отточены — ни одного лишнего, но я знаю, какая бездна скрывается за этой напускной уверенностью. Осознаю, что все эти мысли не её вина — мои поступки не позволяют ей верить, но у меня уже сдают нервы: нет сил так жить, но и по-другому невозможно. Есть только один выход: терпеть и, не сдаваясь, снова и снова пытаться приблизиться.

— Ева ты не мешаешь мне… — начинаю, стараясь сохранять спокойствие, но это сложно. — Ты не можешь! Ты в принципе не можешь мне мешать, понимаешь?

Наверное, мой тон всё же слишком напорист и груб, потому что я вижу в линии её искривлённых губ с усилием сдерживаемый слёзы. Не выдерживаю и загребаю руками, прижимаю к себе:

— Господи, Ева…

Не могу, не умею словами, поэтому руки выручают чаще всего. Но объятия — временное решение проблемы, как достучаться до её сознания, как?

— Ева, я говорил тебя тысячу раз и повторю снова: не придумывай угрозы. Их нет! — говорю шёпотом, чтобы быть максимально мягким.

Она некоторое время молчит, зарывая ступни в песок, пряча в нём пальцы, затем вдруг выдаёт:

— Я знаю, что ты сделал для меня… — всё ещё пытается казаться сильной.

— Что?

— Ты разрушил свою семью, чтобы помочь мне!

Бедная, бедная моя девочка. Её голова уже измучила её, придумывая всё новые и новые страхи. Беру в руки её лицо и заставляю смотреть в глаза, хотя самому трудно видеть её:

— Нет не поэтому. Я ушёл от Мел, потому что не любил, и наша с ней семья была жалким, далёким подобием того, что когда-то было и теперь есть у меня с тобой!

Евины губы кривятся, она больше не может сдерживаться, и первая слеза собирается огромной каплей на её нижнем веке.

— Я ушёл, потому что понял: жить так дальше бессмысленно — ни она не делала меня счастливым, ни я её. Да я вообще никого не делаю счастливым!

— Меня делаешь, — вспыхивает, и слёзы дождём.

Ева с силой обнимает меня обеими руками, прижимает лицо к груди и повторяет:

— Меня делаешь!

И я млею, хотя знаю, как мало истины в её словах. Но она сама в это верит, и мне хорошо. Настолько глубинно, что я даже прикрываю глаза: ради таких моментов и стоит жить. Не успеваю опомниться, как уже целую её лицо и честно признаюсь:

— Я только пытаюсь.

И по привычке меня тут же несёт дальше:

— А ты не позволяешь, не хочешь впустить меня полностью!

Чувствую, как напрягаются её плечи:

— Я не буду спрашивать, не буду! Не прячься! — прошу её.

Но она уже другая, уже юркнула в свою раковину.

— Ева, мы всё исправим. Повторим то, что было, но должны делать это вместе!

Её губы касаются моей ключицы. Это место особенное для меня, но в данную секунду она об этом не помнит.

— Тебе нужно кое-что понять, Ева, — наседаю.

Беру её руку и прикладываю к её груди:

— Как много здесь всего?

— Очень много, — выдыхает.

Отрываю её ладонь, целую и прижимаю к своему сердцу:

— Здесь — столько же, тут твоё отражение, Ева. Просто знай: мне страшно жить без тебя. Так же сильно, как и тебе без меня. Мы больше, чем просто пара, ты ведь знаешь. У тебя нет конкуренток, Ева. Больше того: их никогда не было!

— Раньше у тебя была совсем другая жизнь! До меня…

— Да, в ней не было тебя.

— Ты был обеспечен, известен, успешен, а теперь…

— А теперь я засыпаю, обнимая тебя. И просыпаюсь, чтобы обнять крепче.

— Ты живёшь вдали от своей семьи!

— Я живу в самом центре своей семьи, и сейчас буду целовать её губы!

Целую, но она выворачивается:

— Твой сын растёт без тебя!

А это удар в солнечное сплетение.

— Да, это так. Но, похоже, я с этим смирился, потому что дети — не главное в жизни мужчины.

— Что главное?

— Женщина.

— Какая?

— Ты.

— Почему твой мак выглядит иначе?

— Потому что я вывел «нашу» татуировку.

Мне не хватает выдержки смотреть в её глаза. Силюсь, но у меня не получается: моим собственным зрачкам слишком больно, их будто обжигает её страданием, обидой. Сердцу моему больно, груди, мышцам, коже. Но я принуждаю себя: «Сделал — отвечай. Тяни, вытягивай. Вас обоих».

— Если вывел, откуда тогда эта? — спрашивает так тихо, что её вопрос я едва могу расслышать.

— Сделал новую.

— Зачем?

— Не смог жить без неё.

Теперь она плачет в моих руках. Беззвучно, бесшумно, только вздрагивает и быстро-быстро дышит.

Я прижимаюсь губами к линии роста волос на её лбу: знаю, как она любит, когда я ласкаю её именно в этом месте. Всегда расслабляется, отпускает напряжение, отдаётся, доверяет. И в этот душераздирающий момент я испытываю безмерное желание утешить, утолить сжигающую её боль из-за моего предательства, потому что отвернуться от того, кто тебя любит — это и есть предательство. Но парадокс в том, что я только теперь оказался способен до конца осознать и прочувствовать, что именно сотворил с ней: не могло подобное произойти с Мел или любой другой из тех женщин, кого я успел познать в своей жизни. Именно с Евой закономерно должно было случиться именно то, что случилось, потому что только её я по-настоящему любил, ни чем и ни в чём не ограничиваясь. Она была одета в эту любовь в течение года: я укутывал её, заматывал, словно в шаль, оберегая от всего, что могло бы огорчить, обидеть, расстроить. И я оказался единственным человеком, кто сумел любить Еву так, как ей всегда было нужно, с самого её рождения: безусловно, безгранично, безутешно. Она не просто привязалась ко мне, она проросла в меня… или я в неё, не знаю. Но существовать отдельно от меня она не смогла. И не может до сих пор.