Марина Светлая - Идти туда,где ты

Она отпрянула от него и присела на диван. Сделала глубокий вдох.

- Я знаю. Знаю! Но она этим пользуется. Неужели ты этого не понимаешь?!

- Все люди пользуются друг другом. Поверь, здесь не так, как кажется.

- Кажется? Да можно и без «кажется». Ты ведь знаешь, чья она жена?

- Знаю.

- И то, что дочь у них – знаешь.

- Мама, я был у них дома во Вроцлаве. Вряд ли ты можешь открыть мне что-то новое.

- Могу! Она гуляла от тебя уже тогда! С ним, с Никитой.

Улыбка тронула его губы. Невзрачная, усталая. Он снял очки, кинул их на стол и медленно сказал:

- Мотив знакомый, песня старая. Смени пластинку. Она не гуляла.

- И именно поэтому она вышла замуж за отца своего ребенка. Ты знаешь, когда родилась их дочь? Последний дурак, не разбирающийся в биологии, способен будет посчитать! – выдала Валентина Павловна свой аргумент, мучивший ее всю ночь.

- Я понятия не имею, когда родилась Сонька! Меня в известность не поставили, уж прости. Более того, Логинов сообщил, что мое участие в жизни племянницы крайне нежелательно.

- Я тебя поставлю в известность. Может быть, ты сможешь, наконец, мыслить здраво. Эта девочка родилась третьего ноября! Третьего! Ты понимаешь?!

Его взгляд быстро метнулся к материному лицу. В груди заворочалось что-то малоприятное. Гаденькое, противное.

- Какого года? – тупо спросил он враз пересохшими губами.

- А как ты думаешь? Пока мы возвращали тебя к жизни в Мюнхене, они счастливо ждали пополнения в своей семье!

Илья сглотнул, чувствуя, как ком прокатывается вниз по горлу и застревает где-то под кадыком. «Тадеуш Ахатинский!» - провозгласила в его голове Соня. И он медленно закрыл глаза, понимая, что земля из-под ног уходит. Никогда в жизни еще он не чувствовал себя настолько беспомощным. Из черноты перед глазами чертовым образом всплывали даты и дни. Как страницы в газетах. Бесконечные заголовки. Черно-белые, цветные, яркие, бросающиеся в глаза.

Третье ноября.

Третье ноября, когда он пытался жить в Мюнхене.

- Она забеременела в феврале, - проговорил он с усилием, понимая, что это сейчас он сам посчитал – и не заметил, как и когда считал.

- Вот именно, – устало, совсем серо подтвердила мать.

- Она забеременела, когда мы жили с ней, мама.

- Ты, наконец, понял?

Он встал, отвернулся от нее, придвигая к себе графин с водой. Наполнил два стакана. Из одного отпил сам. Второй поднес Валентине Павловне и проговорил, пытаясь заглушить собственное сердце, гулко ухающее в груди:

- Я, наконец, понял.

- Илюшенька, - пробормотала мать. Стакан не взяла, смотрела ему в лицо. – Оставь ее, пусть живет, как знает. Без тебя. О ней есть кому позаботиться.

Он издал короткий смешок, отставил стакан и неожиданно грозно выдал:

- Ты, вроде, умная женщина, мама. Могла бы хоть немного подумать. Все, мне пора.

Он развернулся к столу, захлопнул крышку ноутбука и подхватил ключи от машины, висевшие на вертушке.

- Илья! – все, что успела крикнуть ему вслед Валентина Павловна.

Но было поздно. Все на свете поздно. Илья не оглядывался. Потому что тоже чувствовал себя идиотом, который мог бы хоть немного подумать.

По трассе гнал, как сумасшедший, словно собственный гнев толкал его в спину.

Она была беременна!

Убегая в ту проклятую февральскую ночь под молчаливыми фонарями, она была беременна!

Из города уезжала, когда была беременна!

И в аварию попала, когда была беременна!

И в Польше оказалась, когда была беременна.

А он все это время пытался снова жить, тогда как жизнь казалась ему оконченной. Из той бездны, в которую он заглянул, не было сил выбраться. И что там выбраться? Взгляд отвести сложно!

Оказывается, она могла бы вытащить его, если бы захотела. Она могла бы дать ему шанс. Вернуть в жизнь. Подарить надежду.

Но ничего этого не сделала.

Она находилась в чужой стране, и все это время у нее была Соня! У него же ничего не осталось. И он не мог не думать: а теперь, сегодня, не меньше ли, чем тогда?

Это страшно – осознавать ненависть женщины, без которой задыхаешься. Еще страшнее – сознавать, что она не дала тебе быть отцом собственной дочери. Ненависть может дать искру любви. Но есть вещи, которые не забываются, потому что они навсегда.

Соня, называющая его «дядей Ильей», это навсегда.

Макаров вздрогнул, и, кажется, рванул еще быстрее по влажному после дождя асфальту, параллельно потянувшись к радио, будто бы оно могло заглушить мысли в его голове – бушующие, мучительные, страшные.

Глядя ей в лицо, он хотел спросить, как это – жить, зная, что на свете есть другой человек, с которым связана навсегда? И ничего с этой связью уже не поделаешь. Она есть. Смотрит огромными глазами и называет улитку дурацким именем Тадеуш.

Чем Тадеуш лучше Францевича?

- Да ничем! – рыкнул Макаров себе под нос.

Как бы ни пыталась вымарать, выкорчевать, как бы ни рубила нити между ними – есть эта девочка, которую она не может не любить, и которую она не позволила любить ему.

И это хуже игры.

Потому что вся их игра – это ее боль, которую она выплескивала на него.

Но Соня – это уже ее предательство.

Для них обоих.

Где эта чертова линия, которую они переступили? В каком месте она начиналась?

Илья любил Альку. Алька любила Илью. Илья обидел ее. Алька ему отомстила. Как просто. Проще не бывает.

В себя он пришел от визга колес, едва соображая, что машину повело.

Этот единственный звук вырвал его из дикого водоворота боли и гнева. Макаров отчаянно, до боли в побелевших пальцах, вцепился в руль, пытаясь совладать с автомобилем, который никогда его не подводил. И понимал, что подвел себя сам.

Он самого себя подвел.

И Альку.

И Соньку.

И куда как проще врезаться в какой-нибудь столб у дороги – вон их сколько.

Потом, позднее, он стоял на обочине и слушал в наступившей тишине, как дождь стучит по металлу и стеклам. И грудь спирало от желания орать, что есть мочи. Выть. Ехать к ней, встряхнуть хорошенько и привязать к себе – навсегда. Чтобы не вырвалась. До тех пор, пока она не расхочет вырываться.

Потому что любил ее. Потому что никого и никогда больше не любил. И вряд ли когда полюбит.

Как бы она пришла? Как бы приехала? «Привет, дорогой, у нас будет ребенок!»

После всего, что он с ней сделал?

До Всеволожска Макаров доехал еще через полчаса. Добрался до дома. Припарковался во дворе, под старыми вязами. Торопливо вышел и вдруг понял, что не поднимется. Зачем ему подниматься? Снова причинять ей боль? Ей ведь больно. Ей бесконечно больно, иначе не била бы так сильно.

Уставившись на ее окна, он достал из кармана пачку сигарет. И долго крутил ее в руках, понимая, что от капель дождя та промокнет. И почему-то казалось, что ему снова двадцать один год, и он приехал на заправку, где у Альки ночная смена, чтобы побыть с нею в эту ночь. И что у них впереди вся жизнь.