Ирина Зелинская - Где? – Неважно. Когда? – Все равно

– Вот это удача. Полезли? – Кира уже занесла ногу на нижнюю ступень.

– Давай я первый заберусь, мало ли дверь тяжелая.

Она пропустила его вперед и отошла к перилам, чтобы посмотреть, нет ли недовольных их появлением жильцов. Федор толкнул дверь над головой, и темнота чердака втянула его в себя. Спустя мгновение из темноты показалась его рука:

– Поднимайся, тут выход на крышу открыт.

Кира с колотящимся сердцем вскарабкалась по ржавой, громыхающей лестнице и схватилась за его руку. Федор втащил девушку внутрь и закрыл дверь на чердак. Стало совсем темно, только кое-где мрак прорезали узкие полоски света, пробивающиеся между кривых кровельных досок. В этих полосах, словно волшебная пыльца из «Питера Пэна», золотилась пыль.

Федор сделал несколько шагов в сторону, достал телефон и, освещая путь, предложил двинуться к лазу на крышу. Она последовала за ним. Окошко оказалось совсем небольшим треугольником, к нему была приставлена деревянная колченогая лесенка, как попало сколоченная из старых досок со следами прошлой жизни, угадывающимися в кое-где проглядывающей масляной краске, настолько пыльной и грязной, что страшно было к ней притрагиваться.

– Тебе в белых штанах, наверное, не здорово будет туда вылезать, – заметил Федор.

– Ладно, это же всего лишь шмотка. Тем более, старая как мир, рубашку жальче. Полезли!

Сначала он, а затем и она вышли на крышу. Доступный кусок кровли был крайне невелик, его ограничивало то, что высота в этой части дома была максимальной, почти вся крыша оказывалась на пару этажей ниже. Про заборы, отделявшие основной массив площади, местные жители тоже не забыли, и для надежности к сетке из металла были намотаны колтуны колючей проволоки, на которые налипли светлые перья.

Кира пошла разведать территорию и внезапно на противоположной стороне крыши нашла старую заброшенную голубятню. Федор закурил. Он смотрел на упавший перед ним ниц город, близкие – почти достать рукой – купола Князь-Владимирского собора и шпиль Петропавловки, на девушку в мужской серо-зеленой – не может быть, чтоб выбирала не под цвет глаз! – рубашке и белых клешах. Белые штаны! Это так странно и непрактично, как будто она Остап Бендер, собирающийся в Рио, честное слово! Обладательница белых штанов диссонировала с его образом тоскующего и носящего траур по собственной жизни декадента. Весь ее облик воспринимался им как вызов, как демонстрация того, что ей нет никакого дела до мнения окружающих. Это удивляло и бодрило, казалось чем-то из ряда вон выходящим. В родном городе его окружали девицы, принадлежавшие к субкультуре готов: всегда в черном, с темной помадой и похоронными выражениями лиц, занятые исключительно своим имиджем. А она, чебурашка в хайратнике, позволяла себе быть смешной, смотрела на мир широко распахнутыми глазами, была открыта всем ветрам и будто бы ничего не боялась: ни высоты, ни милиции, ни ошибки.

Федор, осторожно ступая по фальцам кровельных листов, чтобы не издавать лишних звуков, обошел трубу дымохода, снял сюртук и расстелил его в тени.

– Садись! Тут тень.

Он подвинулся, она села рядом, плечи их соприкасались. Солнце светило так ярко, что невозможно было ничего разглядеть, крыши домов сливались в одно пестрое, бликующее месиво.

– Наконец-то лето! Думала, оно никогда не наступит, – она откинулась назад и всей спиной облокотилась о дышащую жаром трубу с обсыпающейся, бугристой штукатуркой. Где-то внизу, во дворе-колодце, со скрипом открылось окно, из которого показалась старушка, ломающая хлеб и вытряхивающая из пакета крошки. С соседних карнизов, скрипя коготками по металлу и шелестя крыльями, к ней слетались птицы. Федор обратил на нее внимание:

– Смотри, очередная любительница голубей.

– Одна моя подруга утверждает, что голуби – это летающие крысы. Мне они тоже не очень приятны. Хотя они друг о друге заботятся, самцы даже приносят самкам еду… Где-то на Волго-Доне стоял памятник Сталину, который вечно был обсижен голубями. Дело было в советскую эпоху. И вот, поскольку гадить на вождя не разрешено никому, даже птицам, к монументу подвели электричество, и птички, решившие на нем отдохнуть, падали к ногам генералиссимуса замертво. Но от этой идеи тоже отказались: негоже памятник вождю усеивать трупами символов мира.

– Дивная история.

– Жаль, что лишь легенда.

Время незаметно плавилось, расползаясь увеличивающимся пятном тени, которое текло по крыше быстрей и быстрей, захватывая все большее пространство. Ветер становился прохладнее и порывистей, город стал отчетливей, резкость прибавила деталей и, будто острые, высокие скулы, проявились углы зданий, добавляющие оттенок беспокойства, напоминающие о том, что время идет с ними или без них, и только оно всем подлинно распоряжается.

Не замеченные местными жителями, Кира и Федор спустились на землю, где царствовала суета: люди копошились у магазинов, машины, сигналя, неслись по проспектам, на детских площадках орущие дети сменялись распивающей пиво молодежью и прочим маргинальным элементом. Не привыкший к жаре Петроград требовал разрядки. Погода под вечер стремительно портилась; небо набрякло, и город залило серой тревогой, предвещающей разгул стихии.

Шквал воды обрушился внезапно. Кирины белые штаны, впитав в себя, казалось, не меньше половины Финского залива, стали ужасно тяжелыми, отвисли и волочились по земле, норовя свалиться. Рубашка прилипла к телу, которое тут же покрылось крупными колючими мурашками. Федин сюртук из темно-серого превратился в черный, а хвост стал напоминать обсосанную плетку. Все это произошло так быстро, что они даже не успели спрятаться от дождя, который иссяк столь же внезапно, как и начался.

Запах мокрого, раскаленного асфальта смешивался с запахом озона и тополиных листьев, к этому примешивался запах сигаретного дыма и мокрых волос Федора – все это вместе с этого вечера стало для Киры любимым коктейлем.

Для большинства людей жизнь делится на важные отрезки: детский сад, школа, институт, работа, пенсия. Или младенческое беспамятство, выезды с родителями в поход, свадьба, дети, дача, внуки… И все это крепко-накрепко привязано к календарю.

Федор был не из их числа, даже порядок месяцев он не счел нужным уместить себе в голову: апрель, по его мнению, вполне мог быть осенним месяцем, а ноябрь оказывался в середине весны. А различать июнь и июль он даже не думал, поскольку был убежден, что время – не стоящая внимания условность. Так же он относился и к любым праздникам, ответственным и важным мероприятиям. Его совершенно не интересовала никакое проявление официозности в привязке к датам. Поэтому не было ничего удивительного в том, что, когда школа вытрясала родительские карманы под предлогом выпускного вечера с катаниями на кораблике и коллективным пьянством в кафе на окраине Весёлого поселка, у Федора такая перспектива энтузиазма не вызвала. В результате на вручение аттестата он пришел в своем обычном весенне-летнем костюме, состоявшем из заправленных в гады узких, когда-то черных, но теперь вылинявших и выцветших джинсах, балахоне Terrion с оторванными рукавами и – соблюдая приличия и из особого уважения к моменту – в сюртуке, будто извлеченном из дореволюционного шкафа. Этот сюртук где-то добыла его мама, когда он во время зимнего визита в Петрозаводск, сообщил ей, что в школьном театре его назначили играть Лазаря Елизарыча Подхалюзина в «Своих людях» Островского. Станиславский был бы им доволен, поскольку юноша вжился в образ и выходить из него не собирался. Так и ходил он в сюртуке, весной и летом, грустя оттого, что цилиндр, валявшийся среди немногочисленных школьных костюмов, отдать ему в личное пользование наотрез отказались.