Юлия Дитрих - Не отпускай меня

Вера сидела на табурете и переводила дыхание, а Прокофьевна вспоминала о том, о чём не позволяла себе думать уже много-много лет. Угловатыми плечами и большими глазами цвета ежевики эта девочка напоминала ей о чём-то отложенном в глубокий тайник памяти. Впервые за много лет Прокофьевна теряла осторожность.

Глеб

Пока Прокофьевна водила Веру в туалет и кормила с ложки супом, Глеб не находил себе места. Он брался за одно дело, бросал, брался за следующее. И, не найдя в себе сил сосредоточиться, снова бросал. В конце концов, решил не болтаться бессмысленно вокруг дома и сел на крыльцо.

Глеб достал из кармана рубахи пачку сигарет. Он задумчиво вертел её в руках, но сигарету не доставал, не прикуривал.

Курить Глеб бросил когда-то давно из-за Киры. Она из-за этой его дурной привычки очень переживала. И хотя бросить было нелегко, ещё труднее было видеть, как жену это расстраивает. На первом же году совместной жизни он окончательно отказался от курения и никогда об этом не жалел и не вспоминал. Ни разу за всё то время, пока Кира была жива.

Да и о чём ему было жалеть, ведь Кира была для него центром Вселенной, вокруг которой крутилась вся его жизнь. Это была ничтожная жертва в уплату за данное им счастье. А брак их был счастливым и лёгким. Один из тех союзов, в котором каждый раз, когда видишь любимого, сердце на секунду замирает. Даже их редкие ссоры всегда были непродолжительными. Возможно, они оба чувствовали, что их подведёт именно время. А оттого казалось неправильным тратить отведённые им дни на мелкие ссоры. Один из них непременно делал первый шаг к примирению, после которого в их уютном мирке снова надолго восстанавливался баланс.

На десятую годовщину брака Глеб подарил жене десять роз и купил бутылку дорогого шампанского. Кира про годовщину совершенно не помнила. Она не запоминала дат. Её жизнь была подчинена какому-то другому летоисчислению. Зато она умела искренне и по-детски радоваться праздникам и удивляться сюрпризам. В тот день она прижимала нежные розовые бутоны к щекам, и её глаза искрились жизнью и счастьем. Они не думали и не гадали, что их прекрасная эпоха подходит к концу.

Уже здесь, на станции, Глеб начал покупать сигареты. Он носил их в кармане, порой закуривал. Без удовольствия, с несильным, но всё же ощутимым, подгрызающим где-то внутри чувством вины. Он так и не привык к тому, что не нужно больше испытывать эту вину. А иногда он чувствовал, как сигареты начинают тянуть ему карман, заставляя вытаскивать пачку на свет и раздумывать, закурить или нет.

Сегодня Глеба мучило другое чувство вины. Он пытался честно ответить на вопрос: «Отчего так? Почему такой правильный по своей сути поступок, как помощь попавшей в беду женщине, меня так обременяет?» Он задавался этим вопросом каждый вечер. Лёжа в душной спальне, Глеб задыхался не то от июльской жары, не то от собственных противоречивых чувств.

На крыльцо вышла Прокофьевна.

− Мне, Глеб, поговорить с тобой надо бы.

Глеб сдвинул брови, но кивнул.

− Если ты закончила, то поедем, а то уж скоро ночь. По пути и поговорим, − ответил он.

Внутренне он приготовился обороняться.

Прокофьевна

Уже в машине Прокофьевна поняла, что ей не хочется Глеба поучать. Она просто сказала:

− Вера обещала кушать… а ты её в уборную води.

Глеб глянул в её сторону, но значение этого взгляда Прокофьевна не распознала. Не то облегчение промелькнуло в нём, не то разочарование. Несколько секунд они молчали. Потом Прокофьевна мягко добавила:

− И, Глебушка, ведро из комнаты унеси. Будет…

Он коротко кивнул.

Когда они въехали в деревню, июльский вечер уже накинул на окрестности полупрозрачный, словно из тонкой холщовой ткани смётанный плащ сумерек. Прокофьевна поблагодарила Глеба и устало пошла к дому. В горнице она остановилась на пороге, окинула взглядом простую обстановку.

Глеб приехал сюда, спасаясь от своего горя. Вера ехала куда-то и скоро поедет дальше. А я всё время оставалась здесь. Вся моя жизнь прошла здесь.

В этом доме она родилась и выросла. В этой самой комнате мать и бабка занимались её обучением. Вечером, когда были сделаны уроки и переделаны все дела по хозяйству, одна из них непременно рассказывала или показывала что-нибудь из премудростей ремесла. Жили они втроём, без мужской подмоги, справлялись сами. Дед умер задолго до рождения внучки, а мать о муже упоминать не любила. Вот и жила младшая из знахарок так, будто отца никогда и не было. Бабка внучку учила уму-разуму и строжила, «чтобы человеком росла, да силы свои понимала». Мать чадо единственное баловала.

Как ни старалась Прокофьевна думать о счастливом детстве, вопреки её желанию талой водой сквозь весенний лёд пробивались другие воспоминания. Воспоминания эти пустили корни в яркой и солнечной юности знахарки.

Отчего всё помнится солнечным? Как такое время может оставаться в памяти счастливыми? Страшно ведь было, и горя с лихвой, да и лето стояло отнюдь не солнечное, а холодное, серое. Шёл сорок пятый.

А память всё искажала, всё озаряла огнём первой, самой сильной любви. Прокофьевне в тот год семнадцать исполнилось. Мать с бабкой живы были. Война деревню сильно потрепала, а весной новость о победе залила всех теплом ожидания.

Неужели? Неужели кончено?

Ещё боялись верить, но вопреки всему начинали надеяться.

Деревенские ждали домой отцов, сыновей, дочерей, мужей и жён. С мыслью о победе свыкались, радовались каждому дню. Бегали через лес к станции, где проезжали шумные, заливающие копотью горизонт поезда, что везли фронтовиков домой. Из вагонов гомонливой толпой высыпали солдаты. Стояли кучками, курили, ноги разминали. Непременно находился гармонист, который выходил, садился на ступеньках перрона и худосочными руками широко растягивал гармонь. Аккорды заливали перрон со свежеокрашенными зелёными скамейками, а мелодия будоражила птиц на краю леса.

Помнила Прокофьевна, что музыка отражалась на лицах людей, то озаряя их улыбками, то омрачая нелёгкими воспоминаниями. Никто тогда отчего-то не пел. Гармонь гулко отзывалась в сердцах, а люди ещё не доверяли себе, чтобы петь с нею заодно.

Деревенские радовались каждому поезду. Остановки были наполнены дымом папирос и вопросами: «Кто такие будете? Откуда едете? Где вас ждут?» Имена и короткие истории тех, кто лишь на полчаса-час останавливались на станции, оставались в памяти на годы. Возвращению своих радовались всей деревней. И стар, и млад радовался за каждого вернувшегося. Те, кто ещё не дождался, праздновали с соседями и надеялись, что придёт и их день. Были в деревне и семьи, которые не ждали. И всё же это было время, когда счастью соседей не завидовали, а радовались. Радовались от всего сердца.