Марк Липкин - Зима посредине мира

– Мне сказали, ты пошёл с пацанами курить.

– Курить? – удивился я.

– Ну, да, – он показал на сигарету, которую я мял в руке.

– А, да, точно. Если честно, не знаю, зачем я это взял. Тебе надо?

– Давай, – он хмыкнул, взял протянутую мной сигарету и заложил её за ухо.

Мы сидели и молчали, Алексей пальцами теребил молнию на олимпийке, а я не хотел обсуждать гонку, потому что уступил ему нарочно и теперь боялся, что он об этом догадается.

Между нами происходило что-то важное, но я не мог понять, что, хотя по тому, как Алексей продолжал дёргать туда-сюда замок молнии, предполагал, что он внутри себя отчаянно прорабатывает какую-то свою мысль, очевидно, связанную со мной. Само его появление здесь, около меня, а не с соседями по комнате, выглядело необычным. Ему «сказали», куда я пошёл, значит, он специально меня искал.

– Ты к нам заходил? – спросил я, постаравшись не выдать своего волнения.

– Да. Нет! – он замешкался. – Да. Хотел с тобой поговорить.

Я напрягся: о чём он хочет со мной поговорить? Поговорить! Мы за месяц толком разговаривали один раз. Почему сейчас, под конец сборов? Вдруг он что-то заподозрил и хочет знать, как я к нему отношусь? Ответить искренне? Он же посмеётся надо мной или, что гораздо хуже, расскажет остальным. Ну, и что, что расскажет? Чего больше я боюсь: своих чувств к нему или того, что о них узнают другие, например, он? Я никогда не казался себе ущербным или ненормальным, если и страдал, то вовсе не потому, что считал своё переживание порочным, а потому, что не выпускал его наружу. Нет, нельзя раскрываться!

А что если он такой же, как и я? От этой возможности у меня мурашки пошли по коже. Тогда он боится меня не меньше, чем я его, отсюда – такая осмотрительность в подборе слов. Если скажу, что вижу в нём лишь друга, он замкнётся и станет относиться ко мне с ещё большей осторожностью. Мысли в голове быстро сменяли одна другую – всё это было для меня новым, мне раньше ещё не приходилось ни с кем обсуждать свои потаённые чувства, даже с родителями, которые со свойственной им деликатностью обходили экстремальные темы.

О чём он хочет спросить и какого ответа от меня ждёт? Я робел перед людьми, не зная, как они устроены и как воспринимают меня. Из-за моего смущения наши с Алексеем разговоры выходили какими-то корявыми, а он, я верил, оценивал каждое моё слово.

– Хорошо. О чём ты хотел поговорить?

Мне не нравился этот разговор, и запутанная ситуации пугала необходимостью снова врать. За время нашего общения с Алексеем на сборах я несколько раз сказал неправду: о работе отца, о том, что уже проходил полумарафонскую дистанцию, возможно ещё где-то по мелочам. Это выходило само собой, то ли оттого, что мне хотелось казаться лучше, чем я есть на самом деле, то ли затем, чтобы под маленькой ложью скрыть большую правду – что Алексей нравился мне вовсе не как друг или спарринг-партнер. Разум убеждал, что честное признание в своих чувствах подвергало меня опасности, но солгать означало струсить и пойти по пути, который для тебя выбрал кто-то другой, а не ты сам. Почему всё так сложно?

Алексей напряженно вздыхал, несколько раз собираясь что-то сказать, и будто не мог подобрать нужную фразу.

– Да, так. Просто хотел спросить…

В этот момент в длинном коридоре открылась дверь в одну из комнат, оттуда послышался девичий смех. Алексей резко замолчал, нервно дёрнул вверх замок молнии на своей олимпийке и сложил руки на груди. Три девочки, шумно переговариваясь, показались в проеме ниши, ведущей к окну.

– Ой, здесь мальчики! – хихикнула самая высокая из них. – Мальчишки, чего вы тут сидите одни? А у вас есть кассеты? А то у нас магнитофон, а записи – какое-то старьё одно.

– У меня нет, – промямлил я.

– Не знаете, у кого есть?

– Без понятия, – резко ответил Алексей.

– Ну, если что, приходите в тридцать пятую комнату. Мы хотим там дискотеку устроить, – сказала девочка, с любопытством разглядывая нас.

– Спасибо за приглашение! – несмело улыбнулся я.

Они побежали дальше по тёмному коридору, а с другой стороны корпуса раздались ещё чьи-то голоса. Через минуту к нам подошли ребята с моего этажа и спросили, нет ли у нас сигарет.

– Одна есть, – обронил я.

– Всего одна, считай, что нет, – сурово проговорил Алексей, поправляя сигарету над ухом, и мотнул мне головой. – Пошли.

– Куда? – спросил я.

– Курить.

Мы вышли из освещённой фонарём ниши, оставив там ребят, которые с недоумением смотрели нам вслед. Алексей направился к лестнице.

– Где тут вообще курят?

– Пацаны ходят курить на дальний вход, – я махнул рукой в сторону другого корпуса.

– Пойдем туда?

– Да ну. Там холодно, – замялся я.

– Можно пойти в спортзал, там всё равно уже никого не будет до конца лагеря, – предложил он, как будто это была самая обыкновенная вещь на земле.

– В спортзал? Он же заперт.

– Я знаю, где ключ. В тренерской в верхнем ящике стола. А тренерская не запирается.

– Просто так взять ключ без спроса? – я всё же был правильным ребёнком. – А если кто-нибудь хватится?

– Кто? Тренера? – он произнёс это слово, поставив ударение на последний слог, хихикнул и выразительно пощелкал себя по горлу. – Вряд ли. Идём?

– Идём.

Я шёл за ним по тёмному коридору и не понимал, зачем, я же не хотел курить, но его решимость была такой притягательной, что отказаться не хватило духу. Прикажи он мне прыгнуть с крыши в сугроб головой, я прыгнул бы в тот же момент без колебаний. Кроме всего прочего, нам скоро предстояло разъехаться по разным городам, и мне хотелось побыть с ним ещё немного, тем более, что неотвратимость наступающего расставания делала меня, как ни странно, менее уязвимым, и я уже готовился принять неизбежное.

Свет в коридоре по ночам отключали. Алексей в потёмках пробрался в тренерскую, взял ключ, затем впустил нас в спортзал, расположенный рядом, и запер за собой дверь.

Спортзал представлял собой огромное длинное помещение в два этажа высотой, с большими окнами и натянутыми поверх них тугими сетками. С торцов зала висели баскетбольные корзины, посередине обычно привязывалась волейбольная сетка, но накануне её сняли. В углу под одним из высоких окон, покрытых зимними узорами, возвышалась гора сваленных в кучу матов в чехлах из черного кожзаменителя. Мы подняли один из матов к стене и, прислонившись к нему, уселись в тени под самым окном.

В длинных прямоугольниках света на полу и противоположной стене бешено дергались размытые силуэты сосен, вокруг которых на улице билась вьюга. До нас доносились отдалённые завывания ветра, так что мы какое-то время посидели молча, прислушиваясь и к шуму метели, и к звукам в коридоре. Впервые за много дней мы были один на один, скрытые от всего мира, как птенцы в уютном тёмном гнезде, свитом из старых, пахучих матов. Я почувствовал, как где-то в животе начало расти беспокойство.