Марк Липкин - Зима посредине мира

Алексей взял еле живую сигарету, повертел ее пальцами.

– Спички?

– У меня нет, – растерялся я.

– Как нет?! – он удивился. – Ну, ты даёшь!

Я пожал плечами, а он смял сигарету в кулаке и выбросил её куда-то за скамейки, стоявшие вдоль стены. Вместе с сигаретой бесследно исчез и формальный повод, который привёл нас в спортзал. Алексей не спешил уходить и продолжал сидеть рядом. Я понимал, что сейчас уже ничто не мешало нашему откровенному разговору, и старался выглядеть невозмутимым, от чего у меня даже немного вспотели руки.

– Кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким помрёт, – задумчиво произнёс Алексей.

– Не слишком приятный прогноз для спортсмена, – сказал я. – Знаешь, как мой папа называет сигареты? Курятина.

– Курятина? Смешно. Твой отец курит?

– Нет, конечно! А твой?

– Дымит, как паровоз.

– Он знает, что ты куришь?

– Да не курю я. Так за компанию иногда. А ему всё равно, мне кажется.

– Почему?

– Он и дома-то почти не бывает, всё время на работе или в разъездах.

– А сестра?

– Что сестра?

– Она с кем?

– Со мной.

Мне стало его жалко, я с трудом представлял себе жизнь Алексея: так много от него требовалось и так мало он мог решать. Нужно срочно сменить тему и сказать ему что-нибудь приятное!

– Первенство России в этом году в Красногорске будет, ты слышал?

– Да. На него ещё попасть надо.

– Я не сомневаюсь, что тебя допустят. Ты же чемпион.

Он посмотрел на меня, прищурившись.

– Ну, не в этом смысле, – смутился я. – Ты выиграл полумарафон. Завтра на собеседовании скажут, я думаю.

– Завтра? – он поднял голову и как будто что-то хотел сказать, но передумал. – Да, завтра. Ты, наверное, тоже на первенство проходишь.

– Скорее всего. Будет здорово – опять вместе побежим.

– Вместе? А, да, точно. Хочешь отыграться?

– Причём тут это? Кто победит, тот победит.

– Очень даже причём. Слушай, что с тобой случилось на финише? Почему ты отстал?

Я мысленно обругал себя за то, что сам начал этот разговор.

– Отстал и отстал. Разве сейчас это важно?

– Мне важно. Мне надо знать.

– Так ты об этом хотел со мной поговорить?

– Да. А ты думал, о чём?

Я помотал головой, потому что со страхом ожидал другого вопроса, но и этот мне не нравился, он выдавал нерешительность, всё время наполнявшую Алексея, который не верил в свои силы, – сомнение в том, что гонка выиграна честно, обесценивало в его глазах собственную победу. Впрочем, в этом сомнении высвечивалось что-то обаятельное, внутренняя несговорчивость по отношению к самому себе, которая делала Алексея понятным мне. Тогда на трассе я всей душой желал, чтобы он пришёл первым, и поэтому вмешался в естественный ход событий. Правда об этом не имела для меня лично никаких последствий, но для него меняла очень многое – не в его отношении ко мне, а в его отношении к себе самому. Раньше, когда я чего-то боялся, мама часто обнимала меня и говорила, что у меня всё получится и что лучше меня никого нет. Сейчас больше всего на свете мне хотелось так же обнять Алексея, чтобы он перестал видеть во мне соперника.

– Выдохся на финише, вот и всё, – нехотя сказал я.

– Ты на руках всегда меня обходил.

– Всегда обходил, но тут не получилось. И лыжи что-то плохо шли под конец. Ты молодец, правильно распределил силы на лыжне. Мне будет интересно побороться с тобой на первенстве. Если меня возьмут, конечно.

– Если нас обоих возьмут, – усмехнулся Алексей.

Он вытянул скрещённые ноги и наклонил голову в сторону. В выражении его лица, насколько я мог разглядеть в полутьме, не было обычной для него равнодушной сдержанности, Алексей будто сверял свои ощущения с тем, что услышал.

– Знаешь, мы с папой в позапрошлом году ездили на красногорскую трассу. Она, мне кажется, проще, чем здесь. Вот бы туда заранее скататься? Может, в какие-нибудь ближайшие выходные? Если тебя отпустят из дома, конечно. Тогда мы бы с папой…

– Тсс! – он резко меня прервал.

Я замолк и насторожился. Мы прислушались: в коридоре, который вел к спортзалу, раздавались голоса – сюда тоже пришли несколько парней и девчонок. Через некоторое время они приблизились к входу и подёргали за ручку двери. Я инстинктивно поднялся, собираясь пойти к двери, но Алексей вдруг с силой взял меня за плечи и притянул вниз.

– Тихо! – прошептал он мне в самое ухо.

Я замер, подчинившись его приказанию. Мы находились далеко от входа и едва различали слова. Ребята за дверью несколько раз толкнули дверь, но мы сидели затаив дыхание и не шевелились. В этот момент я ощутил странность нашего состояния: мы вроде бы ничего предосудительного не делали, даже не курили, нам не следовало опасаться товарищей по лагерю, а нас накрыло, словно колпаком, какой-то общей тревогой – как заговорщиков, испугавшихся разоблачения.

Озадачивали руки Алексея, которыми он держал меня за плечи чуть выше локтей. Я сидел, поджав под себя ноги и чуть-чуть приподнявшись на полпути к тому, чтобы встать, а он – в таком же положении слева и немного позади от меня. Я чувствовал силу и власть пальцев, сжимавших мои руки, – внутри меня, где-то внизу живота, увеличивался в размерах тёплый сгусток.

– Подожди, они сейчас уйдут, – глухо сказал он, приблизившись ко мне вплотную.

Я представил, как его губы произносят эти слова, почти касаясь моего уха – сгусток внутри вспыхнул и нервно затрепетал, отдавая в голову; лицо горело, как от жара костра, когда сидишь возле него слишком близко.

Ребята ещё несколько минут разговаривали за дверью, и мы не двигались с места, слушая, как голоса постепенно удалялись, становясь тише, пока совсем не исчезли, остался лишь вой ветра за окном. Мы, будто в оцепенении, оставались в тех же позах, внимая вьюге и друг другу.

Близость Алексея была нестерпимой. Неровное дыхание достигало моей щеки и смешивалось с моим, его губы стали наваждением, вытеснившим из сознания всё остальное, в том числе осторожность. От напряжения я качнул головой, невольно коснулся его лица своим затылком, и, вздрогнув, как от ожога, резко отдёрнул голову, но повернулся и, не понимая, что делаю, поцеловал его самым неуклюжим на свете поцелуем – почти не глядя, в щёку, в уголок рта. И сразу отпрянул.

Алексей сидел, откинув голову назад и закрыв глаза, в тусклом свете окна его лицо выглядело умиротворенным, длинные ресницы чёрными полукружиями покоились на щеках. Лишь то, как часто он дышал и как в такт дыханию вздымались плечи, выдавало его волнение. Алексей открыл глаза и, посмотрев в упор, поцеловал меня в ответ.

Я прижался к нему и обнял его за талию. Удивление, захлестнувшее меня на долю секунды, быстро схлынуло, в сознании вмиг сложилась невероятная мозаика, отдельные кусочки которой в виде невнятных чувств, намёков, подозрений и позывов крутились в уме всё последнее время, когда я думал об Алексее. В том, что я обнимал и целовал его сейчас, не было ничего неправильного или, тем более, преступного.