Елена Тодорова - Улей

– Куда я могу пойти, если ты держишь меня взаперти? По-моему, вопрос просто бессмысленный.

– Это ты мне будешь говорить о смысле в моих словах? Дожили!

Ева пронзает отца свирепым взглядом.

– И не смотри волком. Не доросла еще до того, чтобы представлять угрозу. А до меня никогда и не дорасти тебе. Так что, побереги силы, дочь.

Стискивая зубы, девушка опускает взгляд вниз, пряча от него свою злость.

– Когда я смогу выйти из дому?

– Когда я решу, что ты усвоила урок.

Павел Алексеевич смотрит на левую щеку дочери, и она машинально прикрывает ее ладонью.

– А если я не усвою? Убьешь меня, что ли? Сможешь? – холодно выдыхает Ева.

Видит в глазах отца мимолетное замешательство. И снова – непреклонность и гнев.

– До таких крайностей мы не дойдем.

Ее захлестывает ответная злость.

– Почему нет?

В комнату входит Ольга Владимировна, и Исаев сменяет гнев на показную и неестественную для него милость.

– Раз все в сборе, я могу поделиться решением, которое принял сегодня утром.

– Какое решение? – сдержанно интересуется Ольга Владимировна, прижимая ладонь к тонкой шее, и с беспокойством поглядывая на дочь.

– Мы выдаем Еву замуж. Круглов давно заводил эту тему, и сегодня, – внушительная пауза, – я дал добро.

Внутри Евы разрывается бомба.

– Что ты сделал? – задушено восклицает мать, в то время как дочь застывает, словно бездыханная статуя. – Павел, это не выход. Ей всего восемнадцать. Какая свадьба?

– В январе Еве исполнится девятнадцать. В феврале свадьбу сыграем.

– Господи, Боже мой! Павел… Она не готова к замужеству. Это делу не поможет…

По лицу Исаева идут красные пятна.

– Я принял решение. И никто из вас двоих на исход событий не повлияет! Даже ты, дорогая моя.

Едкие нотки во властном голосе отца выталкивают Еву из оцепенения. Она вскакивает на ноги. Лихорадочно переводит взгляд от матери к отцу и обратно, отказываясь верить в неизбежное. Дрожит всем телом, не имея физической возможности взять себя под контроль.

– Ни за что на свете!!! Ни за что! Слышите меня? – с надрывом кричит она, обезумев от гнева и отчаяния. – Ни за что на свете я не выйду замуж за Круглова. Лучше сразу пристрелите меня!

Ее слова и общее состояние имеют воздействие лишь на Ольгу Владимировну. В попытке успокоить дочь, она протягивает к ней руки и негромко проговаривает:

– Тише-тише, Ева. Все образуется. Все решится.

Но девушка отталкивает мать, полыхая слепящей ненавистью.

– Нет! Нет! Нет!

– Ты будешь делать то, что я скажу, – злобно выплевывает отец. – Пока я жив.

А Ева вдруг загорается уверенностью. Смиряясь с пришедшим в отчаянии решением, выдыхает легко и протяжно.

– Я тебе такую свадьбу устрою. Хоронить меня будешь в подвенечном платье, – жестко и сухо расставляет слова в предложениях.

Незатушенный гнев. Вязкое и пульсирующее беспокойство. Тень по ожесточенному лицу. В глазах – леденящая пустота, отраженная лишь мрачными отблесками свечей.

Адам Титов. Темный, в своем первозданном обличии, без всякой хэллоуинской атрибутики.

Неторопливо продвигаясь в толпе «окровавленных» вампиров и прочих тварей, с удивительной, соскальзывающей по мутному рассудку, рьяностью ищет глазами Еву Исаеву.

Прохладная ладонь слабо сковывает напряженную руку Адама и останавливает его движение. Хрупкое тепло девичьего тела невесомо ложится на спину.

– Слушай, – выверенным шепотом врывается в его сознание Исаева, и парень заполняет ею все пустующее внутри себя пространство, не оставляя места болезненным мыслям. – Слышишь?

Нет, не слышит.

Не оборачиваясь, позволяет ей руководить своими ощущениями. Напрягая слух, пытается услышать очевидное, пока Ева сковывает его вторую руку.

«Ей сняли гипс».

– Слушай.

Слушает.

По просторному залу растягивается и плачет грустная отрывистая мелодия, оседающая внутри него слабыми, но глубокими колебаниями.

– Слышишь? – прикасаясь к его шее губами, настойчиво повторяет вопрос девушка.

– Да.

Ответ Титова тонет и растворяется в горячем воздухе, но она каким-то образом улавливает его содержание.

– Теперь закрой глаза, Адам.

Он выполняет и эту просьбу. А Ева вдруг с судорожной силой сжимает его запястья.

– Что ты чувствуешь сейчас?

Чует ее запах. Не унимающуюся дрожь в цепких и холодных пальцах. Нервную частоту прохладного дыхания. Даже не заглядывая в ее глаза, с поражающей силой выхватывает из ее души глубокое отчаяние. Пронзительный и мучительный внутренний зов.

– Тебя. Сейчас я слышу лишь тебя, дикая кукла.

– Прекрасно, Адам, – выдыхает девушка с облегчением. – А теперь, темный рыцарь, лицедействуй, – прижимаясь к его спине, требует она. – Я здесь только ради тебя.

Стремительно, словно перед прыжком в черную бездну, разжимает пальцы и расставляет в стороны руки, позволяя Титову обернуться.

Лицом к лицу.

Три удара сердца, и все меняется.

Будто чья-то невидимая рука вставляет в черные глаза Исаевой плотные линзы.

Блики стробоскопов рассекают полутьму красными лучами, и Адам, умышленно на ней зацикленный, оценивает ее с головы до пят.

Ева дерзкая и нарочито трогательная в образе Харли Квинн. Хотя из одежды на ней лишь необходимый минимум. Колготки-сетка, короткие сине-красные шорты и рваная белая футболка. Сражает наповал другое, визуальный контраст: хрупкая изящность раскинутых в стороны рук, неестественно тонкая талия, покатая линия бедер.

В самом дальнем уголке сознания Титова Ева взлетает над установленной его испорченной натурой планкой. Зашкаливает.

Особенно сегодня. С фарфоровой бледностью кожи лица. В обрамлении двух высоких хвостов с розовым и голубым напылением на концах и, соответственно, розовыми и голубыми тенями вокруг горящих шальным напряжением глаз.

Бесспорно, Ева Исаева – провокатор. Но впредь именно Адам будет ее направляющим.

– Я окрыляю тебя? – насмешливо интересуется он.

Девушку этот вопрос нисколько не смущает. Она роняет руки, вытягивая их вдоль туловища, и неопределенно пожимает плечами.

– Уж это вряд ли. Я не умею летать.

– Пока.

Ее ресницы слабо вздрагивают, а взгляд на мгновение опускается.

Она не знает, как объяснить Титову, что слишком большой спектр эмоций переживает внутри семьи. В сырой темнице отцовской крепости. Лицом к стене.

Разве можно взлететь, если душа покрыта неподвижными узорами ледяного инея?

Как об этом сказать? Нет, Адам должен сам все понять.

Берет его за руки, но не осязает всех своих ощущений. Не распознает чувство страха, которое обманывая ее рассудок, посылает по телу ласкающий кожу пожар. Не идентифицирует смущение, заливающее щеки румянцем. Ошибочно принимает чувственный восторг за азартное предвкушение своего выигрыша.