Светлана Полякова - Храни меня, любовь

Но ведь любовь — это порыв, это страсть, а тут — что-то другое. Он украдкой посмотрел на нее. Это просто нежность к птице. Замерзшей, маленькой птице. Летящей одиноко… Просто — желание согреть ее немного в ладонях и заставить сердце биться в такт ее сердцу. Чтобы — почувствовать себя живым…

Или — это и есть любовь?

Она так обрадовалась, когда он согласился, и теперь они шли по улице, ведущей к реке. Они молчали, но почему-то ему казалось, что на самом деле они разговаривают. Просто души всегда разговаривают молча. Приглядываются друг к другу. Опять фантазии, одернул он сам себя. Посмотри на себя. Разве не видно, что ты уже из другого мира? Из мира, где «седой сон» уже близок. А она — наполнена жизнью. Она же птица. Она рвется под облака. Глупо думать, что она относится к тебе серьезнее, чем к случайному спутнику, который согласился прогуляться с ней к реке, чтобы ей не было страшно.

«Глупо, но… Очень хочется!»

— Знаете, — сказала она, — а мне всегда бывает тяжело привыкать к смене времен года. Потом ничего. Но… Я непоседливая, наверное. Мне надо, чтобы все было понятно сразу. Если зима — то зима. А вот это межвременье — слишком зыбкое. Это плохо, да?

— Почему? — удивился он. — Нормальная реакция.

— Я просто думаю, что никогда не стану взрослой. Я пытаюсь, но — у меня не получается. И от этого все мои несчастья…

— А они есть? — спросил он.

— Ну…

Она замялась. Ей не хотелось говорить ему о своих глупых несчастьях. Зачем? Надо было сказать о Бравине. Теперь она начинала понимать, что Бравин был тоже глупой попыткой выглядеть взрослой. А она убеждала саму себя, что это любовь. Просто она не знала тогда, как она, эта любовь, выглядит. Она смотрела, как это у них, у «взрослых». И постаралась слепить себе нечто подобное. А сейчас она узнала. Любовь как теплая волна. Нежность. К этому человеку. Когда хотелось его слушать. Когда важнее всего было — видеть его, всегда, или — просто знать, что ты его вот-вот увидишь… И самое главное — ей было совершенно наплевать, что про нее скажут. И что подумают. Потому что ничего важнее их двоих сейчас попросту не было.

«И может быть, это единственный вечер, — рассудила она. — Зачем я ему нужна? Рядом с ним — наверняка красивые, холеные женщины. Как говорит Фарид — ухоженные… А я? Сверчок на длинных ножках. Страшила. И ко всему — глупая. Права была Тонька — мне надо было умные книги читать, а не сериалы всякие смотреть… А сейчас даже говорить с ним боюсь. Чтобы дурой колхозной не казаться».

Они уже добрели до набережной, не обращая внимания на холод и непрекращающийся дождь.

А там…

Шерри остановилась, замерев от этой красоты. От свободы…

Река была похожа на море. Тут, возле каменной ротонды, не было видно берегов. И над этим величественным, гордым спокойствием сияла в черных облаках луна. Шерри даже показалось, что луна на нее смотрит. Вполне целенаправленно и — по-человечески. С нескрываемым любопытством. Спрашивая: «Ну, как ты, Шерри? Все еще стучишься в открытую дверь? Ты посмотри, Шерри, дверь-то открыта. Входи. Помнишь, ты уверяла нас всех, что готова к этому? Что и жизнь отдать не жаль?»

— Не жаль, — едва слышно прошептала Шерри. — Только где же она открыта? Разве что-то уже произошло?

Луна усмехнулась и промолчала на сей раз. Шерри и сама поняла уже, что надо самой увидеть открытую дверь. Надо непременно самой. Без подсказок.

Она обернулась. Он стоял и смотрел на нее так, что у Шерри заколотилось сердце. С такой нежностью, что и в темноте было видно это нежное сияние его глаз. Так на Шерри не смотрела даже мать. Она все еще боялась поверить в то, что это ей предназначен этот взгляд, этот свет, эта нежность… Она так боялась, что поспешно отвернулась, но… Уже не было сил жить без этого, и она снова обернулась. А он все еще смотрел на нее, и ей нестерпимо захотелось броситься к нему.

Потому что эта самая дверь, оказывается, была совсем не на небе, а тут, на земле. В его глазах.

Она замерла, впервые ощущая страх и в то же время нестерпимое желание броситься к нему и — раствориться в его руках. Он стоял, словно ждал от нее этого, и ей показалось, что ему тоже этого хочется, но он боится, точно так же… И он тоже смотрел на луну, она это видела, и что-то шептал…

— Что… вы говорите? — спросила она, робко подходя к нему ближе.

Он посмотрел прямо ей в глаза и проговорил уже громче:

— Можешь лететь и не бояться больше ничего… Она улыбнулась. Потом тихо спросила:

— Правда?

Он кивнул. Глаза были серьезными и напряженными. Точно он ждал от нее чего-то. «Моего шага в открытую дверь», — догадалась она. И вдруг, порывисто, стараясь не обдумывать именно этот свой шаг, она подошла к нему совсем близко, стараясь забрать в свои глаза всю нежность — из его. Ее руки взметнулись как крылья и обвили его шею, продолжая смотреть ему прямо в глаза. Ей было очень страшно — вдруг ему не нравится то, что она сейчас делает? Вдруг он не прижмет ее к груди и она не почувствует его рук на своей спине?

Он вздрогнул и прижал ее к себе так крепко, словно хотел, чтобы она там, у него на груди, в его сердце, растворилась…

— Ламерик, — выдохнула Шерри, счастливо улыбаясь. Теперь ей и в самом деле было совсем не страшно. Она шагнула в эту дверь — и ничего не произошло. Кроме бесконечного счастья…

— Почему Ламерик? — тихо, улыбаясь, спросил он и нежно погладил ее по голове.

— Ламерик — это символ недостижимого счастья, — пояснила Шерри. — Не отпускай меня, пожалуйста… Я могу снова испугаться.

— Чего? — рассмеялся он, послушно обнимая ее.

— Не знаю… Я трусиха. Я всегда нахожу чего бояться.

— Теперь не надо… Я что-нибудь придумаю, чтобы быть с тобой рядом, — пообещал он. — И Ламерик твой вполне достижимое счастье…

— Правда? — вскинула она на него огромные, счастливые глаза.

— Правда, — кивнул он.

Он понял, как продлить их счастье. Он возьмет два билета. И они поживут в этом Ламерике, раз ей так туда хочется. В конце концов, это материально, а материальное выполнимо.

Он вдруг представил себе, как им будет там хорошо — на берегу озера, и так захотел оказаться в Ламерике немедленно, прямо сейчас, вместе с Шерри…

И все еще боялся поверить, что она в его руках, она подошла сама и в ее глазах — весь свет мира…

— Дай сигареты, — попросил Бравин.

Ничего нет глупее, чем трахаться в машине. Зина приподнялась, потянулась за сигаретами. Бравин почему-то испытал глухое раздражение, глядя па ее полную руку. И на высокую прическу.

— Глупо как-то… Не лето, а мы как уроды бомжующие…

— А ты что хочешь? У меня родители, — огрызнулась она.

— Можно было ко мне…

— Спасибо. Чтобы твоя истеричка ворвалась внезапно. И устроила разнос.