Сергей Тарадин - Закон сохранения. Книга 1 трилогии «Связь времен»

Кабан Васька к осени достиг возраста полутора лет. На этом век его подошел к концу, поскольку был он никакой не кабан, а обычный домашний хряк, вернее, боров, кастрированный еще на третьем месяце жизни. Но на юге России домашних хрюшек часто называют кабанами.

В последние годы бабушка стала жаловаться на здоровье, и Егоркина мама, когда приезжала, уговаривала ее больше не выкармливать свиней. Хлопот с ними много, а сдавать их по живому весу – выходили гроши. Бабушка вроде согласилась и обещала поросят больше не заводить.

Но по весне к кордону на бидарке, открытой двухколесной повозке, запряженной одной лошадью, подъехал Арсентич, лесник с соседнего участка, крупный мужчина с крупной же круглой головой и длинными светлыми усами, который жил с семьей километрах в десяти-двенадцати, на другом кордоне. Визит был явно оговорен заранее, потому что гость даже не спешился. Просто передал бабушке какой-то мешок и, приветливо помахав Егорке, поехал по своим делам.

А бабушка бережно занесла поклажу в дом и, заговорщически улыбаясь, сказала:

– Ну-ка, внучок, гляди, что я тебе сейчас покажу!

И вытряхнула из мешка розового испуганного поросенка.

– Хотела больше не брать, но такие уж славненькие у Арсентича уродились – не удержалась.

– Бабушка, ну ты же обещала! Только что так намучились, пока тех сдали.

У Егорки были свежи воспоминания, как они ездили к заготовителям, как те кочевряжились и не хотели ехать в лес, торговались до какого-то полного бесценка, как потом приехали в дымину пьяные и грубо, за хвост, вытаскивали из загона розовых ухоженных свиней, вязали их, безумно визжащих и обделавшихся от страха, а затем, раскачивая, забрасывали в кузов грузовика.

– А мы его не будем сдавать! Мы для себя, – сказала бабушка. – К следующей зиме колбаски домашней сделаем, ты же любишь, а еще – божок – помнишь, какая вкуснятина?

Божком в этих краях называли блюдо наподобие домашней колбасы в оболочке из тщательно очищенного свиного желудка. Штука действительно очень вкусная. Туда от души клался чеснок, лавровый лист и перец, аромат которых растворялся в жировых прослойках, пропитывая всю массу. Елся божок холодным. В итальянской кухне такое блюдо именуется сальтисон, в немецкой по похожему рецепту готовится зельц, но с немецкой экономностью уже не из мяса, а из субпродуктов. Историки утверждают, что в России блюдо прижилось с Отечественной войны 1812 года, перенятое казаками от пленных итальянских солдат Наполеона.

Светленький симпатичный поросенок со смышленой мордочкой, конечно, и предположить не мог, в какое количество рецептов мировой кухни он занесен. Испуганно пятясь в угол, он посматривал на чужих людей из-под белых ресниц и тянул воздух розовым пятачком. «Хорошо, хоть не понимает, о чем говорят, – подумал Егорка. – А то ведь, наверное, не очень приятно, когда тебя любят за вкус твоего мяса».

Но бабушка лукавила. Расхваливая блюда, она просто старалась оправдать свой импульсивный поступок, порожденный на самом деле неизбывной вековой тягой человека держать возле себя животных и заботиться о них. Конечно, суровая практичность, заложенная в бабушке всей ее непростой жизнью, никогда бы не позволила ей заводить бесполезных зверушек для забавы, как делают это городские жители. На кордоне каждый питомец должен был что-то приносить на алтарь хозяйства – молоко, яйцо, мед, извоз, охрану или, извините, собственное мясо.

Даже кошка использовалась исключительно в прикладном плане и впускалась в дом только на короткое время – чтобы мыши чуяли, что она тут бывает. Остальное время она неутомимо вела войну с грызунами в подполье, в сараях, в курятнике и погребе. Кормежкой ее не баловали. Сытая кошка – плохой охотник. Но зато быстрота и грация у нее были поразительные. Черная, безупречно вылизанная шерсть горела, переливаясь на свету, и сыпала искрами в темноте при попытке погладить, а чистые, ясные глаза светились дикой, хищной энергией – никакого сравнения с рыхлыми и тусклыми городскими кошками.

Такими же образцовыми были у бабушки и коровы, и овцы, и гуси, и индюки. Любовь к домашней живности не могли истребить в ней ни сталинская коллективизация, когда всю нажитую скотину увели в колхоз, ни хрущевская борьба с личными хозяйствами, когда каждое дерево и каждая животина были обложены непомерным налогом и по деревням ходили специальные комиссии, прислушиваясь: не заблеет ли где незаконная козочка, не замычит ли утаенный теленок, – чтобы тут же оштрафовать хозяев.

Через много лет на вечеринке у берега теплого океана Егор не удержится и вступит в спор.

Один из гостей, русский, оглядывая с террасы широкую лунную дорожку на воде с вклинивающимися в нее черными силуэтами скал, воскликнет:

– Красота! – и патриотично добавит: – Нет, в России, конечно, тоже есть красивые места… Но у нас одна проблема: стоит отъехать от городской черты считанные километры, и дальше людей просто нет – сплошь только пьянь и тупое быдло.

– Так уж и сплошь? – улыбнется Егор.

– Сто процентов! – убежденно заявит собеседник, отпив из бокала глоток шампанского. – Сельпо – оно и есть сельпо! У них и руки из жопы, и голова оттуда же.

– Но без этих людей, наверное, и нас бы не было? Нам ведь для жизни нужны еда и воздух. А их ни гаджеты, ни интернет не дадут. Только животные и растения. И с ними кто-то должен возиться, разве не так? – спросит Егор. – Можно ли так огульно отзываться о тех, кому мы обязаны своим существованием?

Собеседник в ответ снисходительно улыбнется:

– Без помойного ведра тоже не обойтись, но это не значит, что ему надо поклоняться!

В этот момент Егора тронет за рукав подошедшая сзади симпатичная женщина, профессор-лингвист из Мадридского университета:

– Что у вас за спор? Я не все понимаю по-русски.

Егор, смягчая выражения, переведет ей суть разговора.

– А, да! – серьезно скажет испанка. – Я полностью согласна. И Егор решит, что она согласна с ним. Но собеседница добавит: – У нас ведь в Испании фактически два разных языка. Нет-нет, я не говорю сейчас о языке каталонцев или басков. Это отдельный разговор, это первично билингвальные народы, каких, кстати, в мире совсем немного. Я имею в виду наше основное, кастильское наречие. На самом деле оно состоит из двух мало пересекающихся лексиконов: одним пользуются высшие слои общества, а другим – чернь. Это сложилось веками, и эти две группы хотя и могут понять друг друга, но никогда образованный человек не снизойдет до языка низших классов, а те никогда не освоят язык элиты. Ведь крестьяне, работающие на земле, – они не такие, как мы с вами. Это совсем другие люди. Вернее сказать, не совсем люди. Они – наполовину животные: тупые, неразвитые, неспособные к восприятию прекрасного…